Крылья Севастополя
Шрифт:
– Матушка-кормилица пожаловала.
Втайне по ней вздыхали, кажется, все, а Алеша Пастушенко, так тот при ее появлении вообще загорался, как маков цвет, и утрачивал абсолютно всякую солидность. Ребята старались этого не замечать - берегли Алешине самолюбие, а пуще того, боялись, что неосторожное слово может каким-то образом задеть Манюню. Особенно «ревнивыми» мы стали после одного инцидента с Вутей Смиренным. Был у нас один такой - лейтенант Виктор С. В эскадрилью пришел из другой части перед самым вылетом в Севастополь. Даже внешне он был несимпатичен: волосы какого-то сероватого цвета, прямые,
– Опять проклятая язва расходилась.
Как- то Астахов не выдержал, сказал: [89]
– Хитрая она у тебя, стерва: утром, когда идем в столовую, спит себе, не мешает, а вечером, когда идти на аэродром, просыпается.
Как- то в один из дней, когда столовая еще была в равелине, Вутя, кивнув головой в сторону симпатичной официантки Танечки, расплылся в улыбке:
– Спикировать бы!
– Смотри, чтобы в штопор не сорваться!
– ответил ему Астахов.
Летчики, слушая их перепалку, улыбались.
А через несколько дней в «Мечте пилота» Астахов вдруг начал громко рассказывать:
– Ну, братцы, доложу я вам, дела. Иду я в зоне столовой, смотрю, наш Вутя обнаружил цель. Пристраивается параллельным курсом. На эдакой крейсерской скорости, без форсажа. Потом - крутой разворот вправо, полный газ и под ракурсом три четверти атакует цель. Подходит ближе, нажимает на гашетку - та-та-та!
– очередь! Еще очередь! Из всего оружия! Прямо по мотору, так сказать, по сердцу цели. И что же? Представьте себе, цель следует своим курсом, как ни в чем не бывало! Вутя делает глубокий разворот, заходит с другого борта. Тра-та-та! Тра-та-та! Цель никак не реагирует, следует дальше. Тогда Вутенька решается на таран.
– На «коломбине»?
– А что? Дело не в машине - в пилоте! Так вот… Подходит Вутенька вплотную, протягивает ручки - вот-вот цель будет поражена. И вдруг в ответ: тра-та-та! Всего-навсего одна очередь. И что бы вы думали? Вутенька покачнулся-пошатнулся на своих ноженьках - и брык с катушек! Заштопорил вниз.
– А цель?
– А цель пошла своим курсом, как ни в чем ни бывало.
Грянул хохот.
– Ох, и язва же ты, Колька!
– смеялся вместе со всеми и Вутя.
– Просто кобра кусачая.
Он не обижался на Астахова, ему, кажется, даже чем-то льстила эта «травля»…
Так вот с этим Вутей Смиренным и произошла стычка.
Как- то раз, когда Манюня, накормив нас, залезла на телегу и, натянув вожжи, звонко крикнула своему гнедому: «Пошел, залетный!», Вутя Смиренный, причмокнув губами, сказал негромко: [90]
– По душам побеседовать бы с Манюней… Недурственно!
Манюня этого не слышала, но все почувствовали такую острую неловкость, словно неожиданно дотронулись до чего-то скользкого и неприятного. Повисло неловкое молчание. Нарушил его старший - капитан Яковлев.
– По соплям за это полагается, лейтенант, - сказал «батя», - да, боюсь, не поймешь - больно глуп ты.
Манюня уехала,
Вечером «язва» Вути Смиренного, кажется, впервые «не проснулась» в назначенный час. Он молча, без обычных сетований, собрался в полеты вместе со всеми, мотор при опробовании не давал «перебоев», все приборы на его самолете показывали «норму». Астахов по этому поводу заметил:
– Поддается, стерва, радикальному лечению…
Ночь прошла без особых ЧП. Бомбили аэродромы врага, летали и на передовую. Все самолеты вернулись домой, потерь не было. Утром собрались в «Мечте пилота», ждали Манюню.
Этот день был, как и все предыдущие. В разных местах рвались немецкие снаряды - не гуще, чем обычно. Но в полдень, когда обычно приезжала Манюня, бомбы забухали по всей Северной стороне - от «Голландии» до Константиновского равелина. В нашем подземелье было отчетливо слышно, как катится грохочущий вал - с востока на запад. Это был короткий, но яростный налет. Дежурный сразу же начал звонить на аэродромную площадку: как самолеты, люди?
– Все в порядке, - ответили ему.
Кто- то в глубине «кубрика» со вздохом сказал:
– Хоть бы Манюня под артналет не попала, как раз время обеда.
– Авось переждет, не к спеху. Невелика беда - и без обеда посидим.
– Плохо ты знаешь Манюню: хоть раз она опаздывала?
Это верно, такого за ней не водилось - ни разу не опоздала.
Тяжелая металлическая дверь, как всегда в это время, была приоткрыта, и в неширокую щель просматривался участок дороги перед нашим погребом. Ждали: вот-вот появится телега, Манюня легко спрыгнет на землю и, [91] стряхивая пыль с ладошек, скажет: «Сейчас я вас накормлю, соколики… Чтобы у вас руки в воздухе не дрожали». И сразу у летчиков посветлеют лица, а обед покажется особенно вкусным…
Где- то еще отдавались эхом взрывы, когда в светлом проеме дверей мы увидели знакомого гнедого коня. Он остановился точно у нашей двери, и все мы кинулись на улицу. Манюня не сидела, а полулежала на доске, низко склонив голову. Нам сразу бросилась в глаза неестественность этой ее позы. Медлительный Акимов одним прыжком подскочил к телеге, протянул к девушке руки:
– Манюня, что с тобой?
Он обхватил ее за плечи, потянул к себе. Манюня безжизненно повисла на его руках…
Подскочили другие летчики, девушку осторожно опустили на землю. Все было цело на телеге: на бидонах ни единой царапины, цел и невредим стоял гнедой. Невредимой казалась и Манюня, только на левом ее виске чернела точка - след от крошечного осколка.
Манюня была мертва.
Мы стояли потрясенные. Много видели смертей, много друзей хоронили - война есть война, но эта смерть казалась особенно чудовищной и нелепой.
– Что же ты не переждала немного, - с дрожью в голосе сказал Алеша Пастушенко. У него на глазах блестели слезы.
На следующий день на том же гнедом обед привез молодой краснофлотец из БАО (база авиационного обеспечения). Парень, видимо, неловко чувствовал себя в такой роли, у него все не ладилось, но это никого не трогало. Не было ни шуток, ни веселых взглядов. Ели мы молча, низко склонив головы. Чувствовали себя осиротевшими.