Крылья
Шрифт:
Альцедо уехал на какой-то теннисный корт, проторчал там полдня, а по приезде завалился спать без задних ног.
Я ждал мисс Истерику, которая сильно опаздывала. Ждал уже целый час в компании бутылки Evian и с каждой минутой все больше сомневался, что она придет. «Нужно было прилепить ей записку ко лбу, а не совать в одежду», – дошло до меня.
«Она найдет, она внимательная», – подсказал мне какой-то внутренний голос, и этот голос вряд ли принадлежал мне.
«А еще… какая она?» – спросил я у себя.
Гул остаточных реакций слегка усилился: «Любит
Я рассмеялся и тут же поймал на себе подозрительный взгляд официантки. Ну вот, теперь она решит, что я чокнутый, а ведь так мило строила мне глазки.
«Что еще? Помимо печенья и первоклассного удара правой», – спросил я.
«Умная. Иногда какая-то потерянная. И терпеть тебя не может».
Что-что, а это я уже понял.
«И еще у нее обалденно красивые губы, – добавил голос. – Если ты, болван, еще не заметил».
Я медленно выдохнул, захваченный врасплох этим новым знанием. И в этот момент в зал ресторана влетела мисс Непунктуальность собственной персоной. Лямка рюкзака на сгибе локтя, сползающая с плеча куртка, раскрасневшееся лицо. Она очень спешила, и этот факт был неожиданно приятен.
Лика скользнула взглядом по залу и не заметила меня. Я сидел в таком углу, в котором можно было бы легко совершить убийство, и никто бы этого не увидел. Ну или заняться сексом, и это тоже вряд ли б осталось замеченным. После безуспешной попытки допросить бармена она рухнула на стойку, лбом в ладони. Я встал и пошел к ней.
– Могу предложить яблочный сок. Он выглядит почти как виски, – кажется, бармен кокетливо отказывается продавать ей спиртное.
– Подойдет, – сказал я.
Она резко развернулась на звук моего голоса и вперила в меня свои глаза цвета шторма – темно-серые, тревожные. Брови сдвинуты, на щеке, на месте вчерашнего ушиба, красовался свежий пластырь. Одного взгляда на нее хватило, чтобы внутри снова зашевелился улей остаточных реакций и странных мыслей. Я перевел взгляд на ее губы и – увидел их словно впервые. Вряд ли их можно было назвать пухлыми, наоборот: небольшой, аккуратный, невинный рот, разве что… разве что прикусить эту нижнюю губу, и вот тогда она припухнет… Ну и мысли, Фальконе. И на этот раз – твои собственные, не отмазывайся…
Я вел ее к столу, пока она бушевала у меня за спиной:
– Неужели нельзя было найти более цивилизованный способ для такого рода информации?
– Нельзя, – ответил я и повел к своему столу.
«На котором можно заняться нем угодно».
Официантка положила на стол папку меню, хотя я бы сейчас больше обрадовался шпаге – отражать удары противника. Мы сидели друг напротив друга и молчали. Она казалась очень решительной и бесстрашной, но руки были скрещены на груди, а ладони сжаты в кулаки: типичная поза человека, который ощущает угрозу. Мне еще не приходилось видеть перед собой девушку, которая бы боялась меня. Что за странное и паршивое чувство. С куда большим удовольствием я бы посмотрел, как она… ну, например, улыбается. Или смеется. Или… да что угодно, только
Разговор был недолгим, но тем не менее изрядно вымотал меня. Эта девочка не собиралась сдаваться. Она была намерена затащить меня в этот чертов Симферополь во что бы то ни стало. Она сражалась со мной, убеждала меня, искренне пыталась понять мои аргументы и тут же выкладывала свои. Из нее вышел бы чертовски хороший переговорщик: она знала, чего хочет, и решительно намеревалась это получить. Но, к сожалению, Симферополь был последним городом, куда мне следовало тащить свое тело. Возвращаться туда, где я с высокой долей вероятности мог быть узнан, изображать из себя другого человека, брать на себя ответственность за то, чего я не совершал?
Нет, я был не настолько безумен… Я был вынужден втолковать этой девочке, что их дорогой Феликс – не тот человек, которого стоит тащить домой на радость маме. И что лучше бы им прекратить оплакивать головореза и возрадоваться, что он забыл к родному дому дорожку.
«Переговоры» зашли в тупик. Моя собеседница опустила голову и расплакалсь. Шах и мат. Однако я не почувствовал удовлетворения, только раздражение и злость на самого себя…
Официантка принесла сок и виски. Сейчас моя поверженная королева оставит поле нашей маленькой битвы и сбежит прочь, а я выпью полный стакан и отправлюсь спать. Однако эта хрупкая на вид школьница, помимо отличного владения правой, еще и неплохо уничтожала алкогольные напитки. Я и глазом моргнуть не успел, как она наполовину опустошила мой стакан.
Молодец, Фальконе. Теперь эта девочка отправится в город не только в расстроенных чувствах, но и нетвердо стоя на ногах. А учитывая, что сегодня она упустила свой поезд, то ей, вероятно, еще и негде будет ночевать.
Одна. В чужом городе. Ночью. Нетрезвая. В слезах… Представил?
Дрожащей рукой Лика выложила на стол деньги и встала.
Я буду последним мерзавцем, если позволю ей уйти… Я вскочил и вытянул руку, намереваясь остановить ее. В этот момент Лика сделала шаг и начала терять равновесие. Очередной обморок. Третий по счету.
Я подхватил ее на руки (что-то подозрительно легкая для любительницы печенья) и двинулся к выходу. Лишние свидетели ни к чему. Никто из персонала даже не попытался меня остановить: видимо, напивающиеся до обморока постояльцы были привычным делом. Разве что какая-то рыжеволосая незнакомка, нетрезво стоящая на ногах, возникла передо мной из ниоткуда и предложила помощь, но я быстро отделался от нее, в три минуты добрался до гостиничной парковки и переложил тело Лики в свою машину.
Город накрыла холодная весенняя ночь, датчик на панели управления говорил, что за окном плюс пять и ни градусом больше. Да я скорее пойду мириться с Кором, чем отпущу ее в эту ночь. А с Кором я мириться не собирался. Ближайшие лет сто так точно.
Что теперь? А теперь самое время поступить по совести. И будь что будет. Альцедо просто с катушек слетит от такого поворота событий. Уайдбек бы тоже не обрадовался: якшаться с бывшими родственниками тела – дурной тон. Но явиться к матери Феликса и все объяснить – не самая большая цена за возможность разгуливать по этому миру на своих двоих, ведь именно ей я был обязан этим телом. Я был обязан ей, и какая-то часть меня настаивала на возвращении долга.