Крымские истории

Кожемяко Иван Иванович

– Это – Вы? – обожгла она чёрными глазами меня всего.

– Я, я, милая хозяюшка, – уже смеясь, не отводя своего взгляда от её лица, ответил я.

Ох, зря я так был беспечен, уже через минуту почувствовал, что и голова закружилась.

Красавица – вожделенно и просто смотрела на меня и тут же призналась, как я ей понравился, с первого раза.

– Оставайтесь в Крыму, мы с Вами такой парой будем, что все завидовать будут.

Я – совершенно смутился и, чтобы скрыть это, обратился, чуть развязнее, чем обычно, с просьбой:

–

Хозяюшка! А теперь – с гранатом, грамм… сто пятьдесят, Вашего чудодейственного напитка.

Она – красивыми, смуглыми руками разломала гранат, где пламенели рубиновые ягоды, как-то ловко их вылущила на тарелку и налила мне полный стакан коньяку.

Видя мой недоумённый взгляд, тихо, заговорщицки, произнесла:

– А пятьдесят грамм – от меня. Вам не повредит. Это – не коньяк, а божья роса. Поверьте мне.

Не знаю, чем я руководствовался, но в этот раз её попросил:

– Пригубите, капельку, а я, с того места, где касались Ваши губы – допью. Так все Ваши мысли прочитаю.

Она, уже без шутки, серьёзно, произнесла:

– Ох, генерал, встревожил ты меня. И мысли мои все о тебе, все эти дни.

Отчего ты мне не встретился раньше? Не ушёл бы к другой, а сейчас – старая уже стала, – не без кокетства, произнесла она.

И тут же, молча, отпила изрядный глоток коньяку, не говоря мне ни слова, долила стакан доверху и протянула его мне опять.

Я с наслаждением, в один присест, выпил стакан коньяку, закусил этот божественный напиток зрелым гранатом, протянул деньги, чтобы расплатиться с хозяйкой, но она отвела мою руку и сказала:

– Не надо сегодня денег. Прошу Вас. Пусть и у меня праздник будет.

Я, с чувством, прильнул к её руке, а она её и не убирала, только положила свою левую кисть мне на голову и поглаживала мои седые уже совсем, но ещё богатые волосы.

– Спасибо тебе, – просто, как мать сыну, сказала она, – а то я думала, что и не живая уже.

– Дай и я тебя поцелую, генерал. Ни разу не целовалась с генералом-то.

– А откуда Вы знаете, что я – генерал?

– Я всё о тебе знаю, дорогой мой. Это ведь ты меня не признал, а я – как увидела, сразу тебя узнала. Ты был молодым, когда мы у твоей сестры встретились, в Симферополе. Помнишь?

Я густо покраснел, думал, что уже давно утратил эту способность, а тут – стало нестерпимо жарко и… стыдно.

Я действительно теперь вспомнил тот свой приезд в Крым и вспомнил эту яркую женщину, которая, в тот вечер неотрывно смотрела на меня, так и не сказав ни единого слова.

– Так позволишь тебя поцеловать, генерал? – донеслось до меня и я сразу почувствовал тепло необычайно ароматных и таких свежих губ в уголку, правом, своих сомкнутых губ и только хотел ответить на этот невинный поцелуй, как она, еле слышно, прошептала:

– Не надо, тяжело мне и так будет тебя забывать. Судьба, дети…

Я ещё раз прикоснулся к её руке, уже под возгласы её подруг и быстро пошёл на так любимую мной набережную.

Настроение было прекрасным, только отчего-то стучало в висках и сердце ныло тупой болью. Слегка туманилась голова, но всё тело было лёгким, грех и сказать-то в мои уже годы – просто юношеским.

Я сел на излюбленную скамейку, под живым зонтиком – беседка вся была оплетена какими-то замысловатыми растениями, и принялся читать местные и центральные газеты.

О произошедшем на рынке я старался не думать. Да и к чему? Зачем тревожить душу доброго человека? И свою?

Через несколько минут, не прислушиваясь даже, я стал внимать разговору двух женщин за моей спиной.

Одна, с явным украинским акцентом, торопливо выстреливала:

– И шо, кума, мы будем робыть, если русских выдворят отсюда?

Вы же посмотрите, я за лето заработала сто двадцать тысяч гривен. Этим и живём затем, год. И детям надо послать, и в дом что-то надо.

И всё ведь только со своего труда, с рынка. Яков мой скоро уже упадёт. Сколько сил тратит и на виноградник, и на сад, и на бахчу. А откуда всё это взять?

И шо, кума, наши покупают это? Да ни в жисть! Покупают русские. У них деньги лёгкие. На отдых приезжают и, как наши, за гроши не торгуются.

С горечью в голосе, продолжила:

– А останемся сами – кому мы будем нужны? Санатории многие не работают, дома отдыха – позакрывали.

Нет, кума, только от русских и спасение.

Я уже не хотел упускать ни слова из разговора этих милых женщин, поэтому отложил в сторону газету и весь сосредоточился на этой беседе:

– Позавчера, знаете, подошёл ко мне немец, чую по разговору. Вот падлюка, так падлюка. Он же за копейку удавиться был готов.

Всё сам на весы укладывал, на каком-то счётчике всё подсчитывал, и Вы знаете, кума, так ровно всё, копейка в копейку, и вручил мне за мой виноград. А Вы знаете, что во всём Крыму лучше моего винограда нету. Не сыскать такого.

И в конце, не знаю я их мовы, к своей рохле, килограммов под сто, – обращается и так нехорошо на меня поглядывая, говорит:

«Швайне, руссише швайне…»

– И когда я спросила соседку, что бы это значило, как кипятком меня ошпарило, когда она сказала, что он – меня русской свиньёй назвал.

Даже голос её задрожал, от обиды, громко когда повторила ещё раз:

– Это я, значит, русская свинья.

А вчера – вновь припёрся. И я, кума, руки в боки, да и говорю ему: «А ты, немецкая свинья, больше ко мне не ходи. Нету для тебя товару. Вон, отсюда, фашист проклятый!»

Всё понял, кума. Вмиг ускакал, да так, что его рохля еле за ним поспевала.

Её собеседница, которая до сих пор всё молчала, наконец, подала голос и на хорошем русском языке ответила:

– Вы правы, Анастасия. Я всё это вижу через детей. Знаете ведь, что уже тридцать лет учительствую.