Крымский Ковчег
Шрифт:
– Залог?
– Ты знаешь, по-другому и быть не может.
– Я так дорого стою?
– Нет. Не ты. Это было бы просто. Вы оба. Её ведь зовут Елена? Прекрасная Елена, роковое имя для влюбленных мужчин.
– Я вернусь с деньгами.
– Я знаю. Но без залога их может снова не хватить.
Падший отвернулся. Прошелестел за ширму. Антон стал ему неинтересен. Интересным было что-то, что делала Марианна. Недолго. Как раз на столько, чтобы Стрельцов дождался своей удачи.
– Если бы речь шла о залоге на меня…
Воронин вынырнул из-за ширмы, развалился в кресле, закинув ногу на ногу.
– Значится, за денежкой мотнешься? А я тут посижу, подожду тебя. Мне же нечем заняться, почему не подождать? Вот он – перед тобой, берешь или уходишь без него. Второго шанса не будет.
– Я рискну. Вдруг падший Воронин передумает, а может, кто другой сможет мне продать то, что мне нужно…
Никогда еще промасленная бумага не была такой громкой. Сквозь ткань куртки, сквозь грохот отодвигаемого стула она громко шуршала во внутреннем кармане. Заменить «Крыло ангела» упаковкой со старым, уже не активным артефактом оказалось легко. Трудно стало теперь.
– Я не передумаю. – Улыбка Воронина утратила свою лучшую часть. Она уже не выглядела доброжелательной и плотоядной. Она была только плотоядной, собственно, это уже и не была улыбка. Воронин просто показывал свои клыки.
В кабинете падшего никогда не было светло, сейчас в нем не стало черным-черно только самую малость. Как раз на столько, чтобы Антон мог видеть и мог бояться… карандаш, который не был карандашом, воспарил над столом, вытянулся и слился со своей неправильной тенью, продолжая набухать, пока не стал похож на огромную черную кобру, нависшую над Антоном…
Марианна уже была рядом. Стрельцов не знал, что именно с ним сделают. Знал, что, если бы ему удалось как следует их разозлить, его бы убили. Но это вряд ли. Падшие предпочитали жертву, умирающую в муках. Антон был жертвой, и у него не было ничего, что могло бы остановить голодного падшего. Он хотел бежать, пульс барабанил в ушах, адреналин насыщал кровь, но одного взгляда демона хватило, чтобы он не мог шевельнуться… Даже закрыть глаза.
– Придется мне найти себе нового торговца. Старый вором оказался. Это так неожиданно. Вероятно, тебя что-то заставило…
Марианна наклонилась к Антону:
– Люди так трепетно относятся к потере частей тела. Я помню, это так пугает…
Тонкая женская рука протянулась к предплечью, коснулась, сжала, сильнее, еще сильнее – медленно и неотвратимо. Антон не мог кричать, не мог пошевелиться, не мог даже закрыть глаза… Слезы брызнули, скрутило живот – в руке Марианны остались кусок кости и плоть…
Марианна была неопытна. Слишком много крови, слишком много боли. Антон потерял сознание.
Он очнулся от поглаживания. Кобра-карандаш все так же нависала над ним и, кажется, стала еще больше, кто-то ласково гладил Антона по щекам, по груди… Свою руку Стрельцов не чувствовал. На месте раны была непроницаемая черная пленка. Облепила от кисти до плеча. Лучше не думать, что под ней. Антон лишился не только части плоти, но и одежды – всей. Марианны рядом не было, гладил Антона Воронин.
– Приходи в себя, Антоха, мы только начинаем.
Руки падшего походя прошлись по телу жертвы. Со страхом Антон смотрел, как Воронин приближается к паху.
– Ты этого боишься?
Воронин снова улыбался. Впервые Антон увидел цвет его глаз. Всегда не разглядеть – за сумраком очков, в тени век, – сейчас, рядом, – карие, теплые. Давным-давно мама Антона любила рассказывать ему о том, какие у него замечательные глаза – серо-зеленые, непонятные. Иногда вдруг кошачьи, зеленые, иногда – темные до синевы. Иногда разом теплеющие до карих. В детстве Антон этим гордился – у него, довольно хлипкого пацана, было что-то особенное, не такое как у всех. Сейчас все должно было закончиться, а ничего выдающегося в его жизни так и не случилось. Может, и со смертью не повезет? У Воронина глаза были обычные. Таких – миллионы. Видно, дело не в глазах.
Падший взял Антона за здоровую руку и начал выгибать в сторону для выгибания не предназначенную. Было больно. Потом еще больнее. Воронин был аккуратен – Антон все не терял сознание. Боль все усиливалась. В ту секунду, когда казалось, что хуже быть не может, – оказывалось, что могло. Антон не мог даже закрыть глаза, не мог оттолкнуться, попытаться вырваться. Если бы он был связан, он мог бы пытаться разорвать путы. Падший не позволил ему даже этого.
Вместо долгожданного обморока к Антону пришло знание. Так же, как десятки раз в приюте, он постарался сделать то, что только и получалось у него как надо из всего курса восточных практик, которыми их пичкали. Он медленно, но верно отключался от внешних раздражителей. Его веки были открыты, но он уже ничего не видел. Он забыл, где он и почему, что с ним. Осталась только боль. Он попытался забыть и о ней. Перестать чувствовать. Но, чем сильнее он пытался уйти от нее, тем ближе она становилась, и тогда Антон Стрельцов сделал то, чему его никогда не учили, но к чему готовили. Он понял, что эту боль не нужно отталкивать. Нужно войти в неё, стать ею.
Теперь – он достиг нужного состояния. Ни разу во время практик в приюте ему не удавалось настолько уйти от внешнего. Все было просто: боль – это и есть он, ее бесполезно отталкивать – только взять…
Антон не знал, сколько прошло времени. Он снова дошел до края и, кажется, сделал еще один шаг. А потом вернулся в здесь и сейчас.
Его веки, такие же обездвиженные, как и все тело, вдруг ожили и закрылись. Боль не стала слабее – она была близкой, она стала всем, что еще оставалось у него, Антон цеплялся за неё. Антон нанизался на неё, стал ею и поднял руки. Еще через секунду он снова открыл глаза, на этот раз по своей воле.
Воронин замер. Антон не должен был двигаться, не должен был даже пытаться сделать что-то. Стрельцов обязан был только страдать.
Падший больше не скалился. Боль прильнула к Антону, просочилась сквозь и осталась прирученной, не страшной, другой. Кто-то поселился в его теле, и этот кто-то сейчас хотел только одного, хотел остро, до боли.
Стрельцов встал. Лицо падшего пошло вниз, будто уехало на лифте. Кабинет Воронина показался ему меньше, даже ширма стала ниже, достаточно было приподняться на носки, чтобы заглянуть за нее. Он протянул руку к бывшему карандашу, и змея, как любимая зверушка, скользнула по руке и удобным воротником устроилась вокруг шеи.
Антон шагнул мимо Воронина – оставил падшего за спиной, чего не делал никогда. Его влекло к Марианне. Так ребенок тянется через стол к сладкому. Это было так просто – притянуть её к себе, держать у груди, не давать ей шевельнуться и пить… Он жадно пил, прямо через грудь впитывал существо… Было просто снова отбросить уже не Марину и не Марианну – пустую оболочку.
Воронин вдруг оказался слишком медлительным. Он не успел ничего – лишь увидел, как Марианны не стало.
Антон почти без усилий притянул к себе падшего. Боль снова проснулась, боль снова хотела втянуть в себя… Антон держал демона – ни костей, ни мышц – оболочка, под оболочкой – шарики ртути – поймай, если сможешь. Воронин бы выскользнул, если бы Антон его только держал, но Антон продолжал насыщаться – втягивал грудью, ребрами, всем нутром… Прижимал к себе, как никогда не прижимал любимую женщину, тянул в себя, тянулся навстречу. Рот падшего кривился, пузырился, пытался крикнуть, наконец выплюнул, прошептал: