Крыша мира
Шрифт:
Горцы поползли вперед, скользя между камнями.
Вассарга знаком подозвал меня:
— Если это крэн-и-лонги — они зашли между нами и Пянджем: туры смотрят на юг. Ты готов к крови? Тропа идет через тот гребень: Пяндж за нею. Через шаг — ты будешь под дулами их мултуков. Или… мы свернем назад — туда, в Турью долину?
— Отцы говорили: дорог много, но путь один. На гребень, Вассарга, на гребень!
— Ты сказал — прошептал старик. — Но Хранители здесь. Я их чую.
Осыпь кончилась. Мы стали подниматься каменной целиной; между скал, в просветах, маячил зубцами гребень хребта.
На полугоре привал. Шум Пянджа уже отчетливо слышен. Только он: в горах — тишь. Ни звука, ни шороха. Гребень виден теперь весь. Причудливый, выветрившийся, грозящий зубцами и контр-форсами, как древняя, века отбившая от своих стен, крепость. От него к нам широкими застылыми струями, сквозь бреши, сквозь прорывы зубцов, сползали осыпи в песок измельченных — холодом, дождями, зноем — гранитных глыб. Струи лежали ровно: песчинка к песчинке. Под ярким солнцем малейший был бы виден на них след ноги: здесь не было человека…
Но Вассарга недоверчиво качал головой. По его знаку один из молодых охотников свернул с пути, на спуск в Турью долину, прочь от Тропы. За ним двинулся второй — в том же направлении, но выше, по скалам. Отойдя немного, он дал знак. Вассарга прошептал мне:
— Сверни и ты на Турью долину, таксыр.
Я послушался. Но едва я миновал скалу, заслонявшую нас от гребня, и повернулся к нему спиною, вслед за спускавшимся в долину горцем коротким и глухим ударом гукнул выстрел. Одним прыжком я вернулся обратно под навес скалы. Язгулонцы были уже там. Эскалор — тот, что подал знак, — клялся, что видел синие чалмы на гребне.
Вассарга не сводил с меня странно блестевших из-под насупленных бровей глаз.
— Что ты думаешь теперь делать, таксыр? Я нарочно показал вид, будто ты покидаешь Тропу, будто ты идешь обратно. Ты видел: и назад они не захотели тебя отпустить.
Что я думаю делать? Если бы язгулонцы хотели биться — я бы знал, что делать. Но вдвоем с Гассаном…
— А ну, Гассан?..
Джигит подумал минуту.
— Дай мне твою рубаху и шлем, таксыр. Прикрой голову чалмой и заляг за камни. Я выйду на Турью дорогу. По дыму их выстрелов ты не дашь промаха.
Я посмотрел еще раз на гребень, на застылую осыпь. Подъем был полог и забросан осколками скал.
— Когда мы вернемся, я сложу песню о верном джигите, Гассан-бай, чтобы ее пели самаркандские девушки. Но я не дам тебе рубашки и шлема. Вассарга, ты и твои — пойдете за мною на гребень?
— Я сказал: мы не можем поднять руки на Хранителей. И посох — не оружие против мултука и ножа. Подымись: ты не успеешь отереть пот, как мы будем около тебя.
Я взвел затвор.
— От камня к камню, перебегом, Гассан. И следи за гребнем. Цель в уровень плеч, выше — перенесет.
Стрелять не пришлось. От камня к камню, быстро, пологим скатом: гребень молчал; на осыпях не дрогнуло ни песчинки.
Саженях в пяти, не доходя вершины, мы залегли передохнуть. Гассан перехватил нож в зубы на случай рукопашной схватки. Ниже медленно подымающиеся следом за нами язгулонцы запали в трещину, выжидая конца.
Гой-да!
Оступаясь на осыпи (струями обтекал ноги оживший под шагами песок), мы побежали к зубцам. Тишина… Осторожно втянувшись в расщеп, я заглянул по ту сторону. Гребень был пуст.
Гассан махнул рукой.
— Смотри по полночному скату, таксыр, они стреляли с него по Турьей долине! — крикнул Вассарга.
Молодые уже подымались к нам, постукивая посохами по камню.
Но и на северном скате было пусто. Язгулонцы недоверчиво качали головами: затаились крэн-и-лонги где-нибудь в расселинах. Если не хотели отпустить назад — как могут они открыть Тропу для свободного прохода!
Но с гребня далеко видно: рассыпавшись, ввосьмером, мы осмотрели окрестные трещины — нигде ни признака крэн-и-лонгов.
— На спуск!
Почти бегом двинулись мы по откату; за невысоким, вторым, кряжем прозрачнела пропасть Пянджского ущелья. Вассарга продолжал шептать:
— Не к добру уступили крэн-и-лонги дорогу…
— А ты уверен, что они были?..
Он остановился как вкопанный.
— А выстрел?
— А ты наверное слышал его?
Глаза его забегали. Он вспоминал напряженно.
— Эскалор, ты слышал выстрел?
Молодой горец вздрогнул от неожиданного вопроса и остановился также.
— Разве не все слышали?
— А ты слышал?
Ужас глянул из широко раскрытых глаз.
— Я?.. Не знаю.
Теперь все сбились в кучу. Припоминали… Ведь туры продолжали пастись, когда мы стали подниматься к гребню. Неужели выстрел не спугнул бы их? Но если не было выстрела… значит, не было и крэн-и-лонгов…
Гассан повеселел совсем. Он хохотал над Эскалором, принявшим небо в просвете гребня за синюю чалму. Как еще не повиделся ему зубец гребня когтем грифа?
Осыпь опять.
— Ну, ищи следов твоих крэн-и…
Он не кончил. За поворотом вдвинулся, засекая Тропу, под ноги, между ними и передовыми язгулонцами, вычерченный на песке — посохом или дулом ружья — треугольник; в треугольнике — глаз; в зрачке — рукоять ножа.
Я наклонился. Гассан схватил меня за руку.
— Не касайся зачарованного круга, таксыр. Ты вынешь смерть из земли!..
— Я хотел подарить тебе этот нож на память о переходе. Если ты не хочешь…
Я наступил ногою на черный черенок, вогнав его в землю. Язгулонцы закрыли глаза. В тяжелом молчании мы продолжали спуск. В горах зацепенелых ни звука.