Крыша мира
Шрифт:
Я остановился от неожиданности. Но в тот же миг резнул обоняние знакомый противный эфирный запах, и у самого лица, мимо, вытянувшись, как стрелка, метнулась со ската на скат, сверху вниз, тонкая серая змейка. Другая… третья… Дождем! Пригнувшись, я побежал, волоча ставшие неистово тяжелыми ноги.
Сердце отбивает шаг. Над головой — посвист быстрых, перебросом над Тропой пролетающих, гибких шипящих тел. Еще скорей! Нет! Удушьем дымятся ожившие от солнца и каменного грома скалы. Горло перехватило. Я стал. Тропе нет конца!
«Город» гудел. Оттуда, сверху, все еще звучали голоса и били в диком лете камни по закрытью пещер, по навесам гранитных обломков, по змеиным грудам, растекавшимся — я же видел!.. — сотнями торопливых черных извивов. Шелест справа и слева. И на дороге — вон — ползут, торопятся… малоголовые, злые… А эта?
Разве в здешних горах могут быть кобры?
Она загораживала мне путь, большая, плоская, подбирая хвост. Раздула шейный мешок. Сейчас бросится…
Я вынул нож, обтерев липкую ладонь о колено. Кобра поднялась. Я ударил, тщательно дослав кистью клинок, как на показном бое… Лезвие, чуть вздрогнув на рассеке чешуи, прозвенело по камню откоса. Безголовое тело еще вертелось на хвосте. Едкий, смертный запах нестерпимо жег грудь… Вон еще кобра… И еще… Сейчас и они подымутся на хвосты.
Смерть?
Вздор! Чего они?..
Ведь я же их знаю… Каждый позвонок! И шейные ребра, и бороздчатые ядовитые зубы, и слезные ямочки… Что я отвечал на экзамене зоологии у проф. Шимкевича? — Elephis Dionae, Lycodon strialus, Trigonocephalus halus, — …вон ту, что ползет, — красноватую, с темными пятнами. Смирные они были тогда — в банке со спиртом.
А эти! Разве есть разница?
Кобры раскачивались на хвостах.
Не чувствуя прежней тяжести, я вышел из-за уступа, под которым прижался. Солнце уже высоко стояло над скалами. На одной из них, близко, на револьверный выстрел, свивалось, лениво сволакиваясь вниз, огромное змеиное тело.
Плоская, чешуей, как шлемом, окованная голова. Глаза тянут. Забыв о кобрах, о шелесте, о бегущих под ноги, с откосов, серых вертлявых змейках, я смотрел: глаз в глаз. Тело подтянулось и неожиданно легко, отвесом, взбросилось вверх и стало в воздухе над скалой, прямое, тяжелое, напряженное. Как таран. Как крест под змеиною шкурою. Узкий язык обежал щелью растянувшиеся губы. «Питон тигровый — Pytonis molurus».
Я раздавил, брезгливо, шипящую голову под самые ноги подсунувшегося было змееныша — и пошел дальше. Кобры — все еще раскачивались. Я слышал за собою тяжелый полз огромного тела и жаркое свистящее дыхание: оглядываться было незачем. Я шел ровно. Нож я вложил в ножны.
За межевой расселиной, у креста с дряблой змеиной кожей, я сел на камень. Тут — можно. У змей, должно быть, тот же закон, что у беков: не выходить за ров своей цитадели…
Расселина и здесь завалена мертвой, осклизлой от дождей чешуей. Ноги горят странным зноем: я не решился развязать ремни, которыми прикручены мукки.
И голова — странная, тяжелая. Или я — боялся? Тогда надо идти обратно: ведь тогда, значит, я у ж е не прошел Тропу. И н и к о г д а не пройду: как пройти то, что осталось сзади?
Я припоминал каждый шаг свой сквозь город. Как было, когда я побежал? Нет, к этому уже не вернуться. Отошло. Перекрылось…
Бросил камень за межу: город не отозвался. Скаты были пусты…
Г л а в а XVII. ТУРИЙ ЛОБ
Гассан и горцы трижды окликнули меня раньше, чем подошли.
Никто не спросил, как я прошел через город. Гассан все еще не подымал глаз. Вассарга торопил: сумерки близко, облака ложатся в расселины: захватит ночь на скалах, не найдешь ни Тропы, ни пути.
— Может быть, здесь заночевать?
Он отвел взгляд.
— А у змей — нет о тебе думы?
Я вынул нож: на светлом, ярком лезвии черными пятнами — кровь и яд.
Лицо его тронула судорога:
— Идем. Город не будет спать этой ночью.
Двинулись. Только сейчас почувствовал, как безумно болят ноги: и не подошва одна, словно сросшаяся с кожею мукк, а и подъем, вся ступня до голени.
По угрюмым, нахмуренным скалам… Камень и вода, подъем и спуск… Темнеет быстро, с каждым ударом сердца. Отвес. Вершина — в облаке. Ледяной показалась вода, когда мы — в третий раз за этот день — шли в обход по подводным выступам. Идти пришлось долго. Когда мы снова выбрались на прибрежный утес — была ночь. Горцы перекликались тревожно.
Остановиться нельзя: на гладком камне оползает тело: идти — сорвешься: как разобраться в хаосе утесов и срывов?
Глаза застилает усталость и разгорающаяся, каждым движением, боль в ногах. Впрочем, все равно — ночь.
Медленно, почти что на слух — глаз не видит — иду я за Вассаргой… Камни — гладкие, оплаканные дождем.
Всполз, лег ничком. Вассарга, впереди, затих тоже: должно быть, нашел упор, отдыхает. Ровным рокотом бьет о скалы вода. Вспомнилось: ночь — такая же беззвездная, непроглядная, шуршание крыл, аркан и выступы скал над Пянджем и тихое, радостное, багряное свечение, отраженное водоскатом.
На душе просветлело. Я поднял опущенную к холодному камню голову и чуть не вскрикнул: розоватым светом горели на Пяндже буруны стремнины: на воду тихими ясными бликами ложился свет от утеса…
Вассарга зашевелился в темноте, уступом ниже. На его тихий свист, оползая меня, стали спускаться к нему остальные горцы. Я соскользнул им вслед. Здесь, ближе к воде, свет был явственней: красноватым полукругом обозначилось жерло пещеры — над самым Пянджем.
Горцы совещались вполголоса. Я подтянулся к ним на руках.
— Крэн-и-лонги?
— Нет, — уверенно и быстро ответил голос Вассарги. — Есть толк в народе — о пещере на Пяндже, в которой отдыхают дивы, когда они правят свой полет с Восточных гор в наши ущелья. В такую пещеру не зайдут крэн-и-лонги. Они чтут завет. Хранители Тропы.