Крысилово
Шрифт:
— Нет, что ты, любимый! — блаженно входя в этот небывалый стиль, радуясь его ревности, залепетала она. — Что ты, во мне всякая кровинка — для тебя одного! Тебя ждала! Все это время! — Оба они как-то стыдились напомнить друг другу о смерти, о похоронах, о чуде воскресения — так стесняются сказать выздоровевшему безумцу, что в то время он был в дурке. — Просто тебя так долго не было! Ты меня лю...
— Лю, родная, и всегда буду лю, вот трактор меня переедь! А что меня не было, так неправда это! Я был, был! И есть! Я есть, я есть! — И с этими словами он сызнова мерно и мощно задвигался в ней.
“Я есть, есть, есть ... Ты где, где, где?.. Иду, иду, иду... Чтобы придти, придти, придти... Вот я уже близко, близко, близко... Господи, что же это я делаю?!.. Разве я имею
“Я здесь, здесь, здесь... Веду, веду, веду... Тебя, тебя, тебя... Чтобы пришел, пришел, пришел... Вот ты уже и тут, тут, тут. Почти тут. Сейчас, сейчас, сейчас. Что ж это я творю, Боже милостивый?! Да разве я могу принять это все нездешнее — к себе, сюда?! А если — ребенок? Снова аборт — права я такого не имею, то и это в нем смешать! Он прав, что я его за другого принимаю. Не он это, не должна я, не стою я его, грех это великий... Веду, веду, веду...”
— О-ОХ, АННУШКА! О-ОХ, БОРЕЧКА! СЧАСТЬЕ КАКОЕ!.. — враз вырвалось у обоих.
Борис натаскал столько воды, что их бак у крыльца был полон всклянь, чуть не до выпуклости. Сейчас он аппетитно, со смачными кхэками, колол во дворе на солнышке березовые чурбаки. Ослабевшая Аня лежала животом на подоконнике и следила, как отлетают из-под топора поблескивающие на срубе полешки. За забором стояла шеренга зрителей, в основном старики и дети — с самой Осоавиахимовской, с Художественной Самодеятельности, даже с Красных Интендантов. Недоумевающие, жаждущие, боящиеся спросить. Наконец, во двор спустилась телка Клавка — в розовом полупрозрачном морнинг-дауне, решительная, какой всегда бывала с хорошего бодуна. Она мигом оценила ситуацию. Полюбовалась Борисовой работой, подняла голову к Ане и крикнула:
— А что, Нюрка, твоему отбывка, видать, на пользу пошла! Ишь вкалывает! Ну, ежели и в койке так, аж завидно! — Потом повернулась к забору: — Чего пялитесь!? Прибыл мужик, по дому помогает. Положено так теперь. Не совковые времена.
Шеренга растаяла. Клавка — авторитет, знаток жизни, особенно современной.
Борис вернулся в дом, многообещающе поцеловал Аню и пошел на работу. Там, как он и ожидал, оказалось куда труднее. После первого изумленного рева Дремина взяли к дознанию под водку. Борис от выпивки отказался.
— Признайся, Дремин, — потребовал Промельчинский. — Розыгрыш? А не дорогонько ли встало? И милицию, и врачей, и морг, и жилконтору смазать?
— Анна говорила, он серьги прабабкины ценные из дому унес, — поддержал Сашка Троерубчицын. — Ясно, кинул он нас. Судаками считает. — Хотя постой, — тут же одернул он себя. — Мы же тебя в гробу видели. В белых — ну, не тапочках, сандалетах летних белых, но уже всего желтого.
— В центр внимания норовил? — строго продолжал главред. — Ясно. Способности, какие были — тю-тю. А звону хочется. Романчик свой из истории Пилорамска накатать слабо , так хоть розыгрышем прогреметь, лично в историю попасть?
— В историю я уже попал, ребята. Классный бы материалец, если бы не страшно как следует его раскопать, — начал Борис.
Выкручивался он около часа, так и не прикоснувшись к рюмке. История была совершенно запутанной, абсолютно фантастичной и достовернейше современной. Бориса похитила и увезла в Свинеж мафия тайных трансплантаторов. Они хотели вырезать у него почку, чтобы пересадить ее какому-то свиномордому, который обещал за нее золотые горы. В ослепительной подземной кафельной лаборатории Бориса для начала зомбировали и убедили, что он мертв и все это происходит на том свете. Его уверили, будто как раз без почки он по-настоящему оживет и заживет, и просветили, что древнеегипетские жрецы вообще в обязательном порядке проходили искус умерщвления для воскресения к новой жизни. Жизнь же новую посулили такую, что невменяемый Борис на все был готов. Взяли у него все данные о семье и службе и — с их-то возможностями — организовали в Пилорамске его похороны. Труп был чужой, после пластической операции с натуры под Бориса. Удаление почки назначили на вчерашнее число, в двадцать-тридцать вечера. Почку удалили бы, и он несомненно бы погиб, если бы другая мафия, по клонированию, не проведала, что у трансплантаторов есть ценный человеческий материал, еще нетронутый, о котором никто к тому же не спохватится. Научный пахан клонировщиков давно уже обещал своим еще большие золотые горы за хороший материал для первого в России подпольного эксперимента. Когда вчера Бориса везли из бункера, где содержали, в операционную, на машину было совершено нападение с целью перепохищения Бориса, с перестрелкой и взрывом. Дремина взрывной волной вырвало из машины и швырнуло в кювет. Мафиози перестреляли друг друга, и Борис, ударившийся головой о камень, что сняло зомбирование, застал на шоссе лишь последствия теракта — восемь трупов и три искалеченные машины. По счастью, разборка произошла неподалеку от Свинежского аэродрома. Борис окончательно пришел в себя, нащупал в кармане кем-то сунутые баксы, доехал на попутке до аэродрома и как раз успел на ежедневный рейс Свинеж-Пилорамск в девятнадцать-тридцать-семь, меньше чем за час до роковой операции. Вчера в двадцать-двадцать-шесть он приземлился на Пилорамском Поле.
Уже после слов мафия и зомбирование Борис почуял — пилорыбцы теряют уверенность в розыгрыше. Когда же горохом посыпались привычные паханы, разборки и теракты вкупе с новейшим клонированием, понял — путь выбран верно. Полная победа пришла после точнейших указаний на всем известные часы и минуты отлета и прилета рейса Свинеж-Пилорамск. Борису поверили, и настолько, что даже не стали требовать и в самом деле организовать материалец, нащупать ниточку к паханам и свиномордым — Борис так вздрагивал и ежился, упоминая их, что все осознали — слишком далеко и высоко утянется такая ниточка. Да и то сказать — сотрудники-то пили и становились все мягче и доверчивей, а Борис оставался кристально, холодно трезв. Лишь въедливый Промельчинский намекнул все-таки, что Борису надо бы в порядке компенсации за общее волнение, горе и убытки набросать для газеты хоть художественное фэнтэзи о своих приключениях. Борис обещал подумать. А Троерубчицын душевно, жалостливо спросил:
— Если, говоришь, раззомбировался, в себя пришел, почему же не пьешь?
— Новая жизнь все-таки, — пожал плечами Дремин.
Место техреда, к Борисову везению, было еще не занято, и остаток дня он просидел за новой, то-есть, далеко не новой 486-й машиной, верстая рекламы моющего средства Ихтиандр и частной гинекологической консультации Валгалла.
Как по маслу, прошло девять дней новой жизни. Борис не пил, получку принес полностью, не дрался, не матюгался, был исполнителен и надежен в “Пиле”, опрятен, отзывчив и работящ дома. Ночи с женой проходили упоительно. Гнели их обоих лишь странные промелькивания чего-то опасного и запретного — всегда в самые ослепительные мгновения. И днем они словно не принимали душой той сокровенной молнийной вспышки, которая торжествующе раскрывала и опустошала их тела по ночам. Аня на работе ходила сонная и усталая, вызывая насмешливую зависть сотрудниц — но в ее вялости таилось не блаженное изнеможение, как полагали в библиотеке, а отупелая подавленность. За едой и у телевизора они с Борисом почти не разговаривали, словно не о чем было.
Симку стала еще больше почитать ее свита — двор не отходил от компьютера. Королева неотрывно упивалась властью последние предшкольные дни. По мнению Бориса — слишком уж неотрывно, забыв о том, что чего-то стоила и сама по себе, без редкостной дорогой игрушки. Он унес компьютер на работу, сославшись на то, что на винчестере там остались нужные по газете файлы. Напрасно просвещенная Симка молила просто снять их на дискету — Борис уволок компьютер, как заразу, которая, по его словам, девчонку железом подменяла. Двор в два дня предал королеву, разбежался. Наедине с отцом Симка теперь помалкивала, сторонилась, — она силой одного своего желания подняла его, и он же ее предал! При матери она надоедливо канючила о машине и изысканно, не придерешься — хамила. И Борис после работы, не заходя домой, шел на Чвящевскую пустошь, где неизменно встречал Витьку, рылся вместе с ним в железяках, — словно искал что-то, — а порой говорил :