Крысолов. На берегу
Шрифт:
— Тогда, может быть, позавтракаем овсяными хлопьями? На пакете написано, что в них много глюкозы. Это ведь полезно, когда болеешь, правда?
Питер кивнул.
— Пожалуй, я приму душ. Наверно, он меня подбодрит.
Так он и сделал, а когда потом вышел из спальни, Мэри в кухне хлопотала над завтраком. С изумлением Питер услышал, что она поет — напевает веселую песенку, в которой спрашивается, кто до блеска начистил солнце. Питер вошел в кухню.
— Ты как будто повеселела, — заметил он.
Мэри подошла к нему.
— Это такое облегчение, — сказала она, и теперь он увидел — напевая песенку, она всплакнула. Озадаченный, не выпуская ее из объятий, он утер ее слезы.
— Я так тревожилась, совсем извелась, — всхлипнула она. — Но теперь все будет хорошо.
Какое уж там хорошо, подумал Питер, но вслух не сказал.
— Из-за чего ты так тревожилась? — спросил он мягко.
— Люди заболевают в разное время, — сказала она. — Так я слышала. Некоторые на две недели позже других. Вдруг я свалилась бы первая, бросила тебя и Дженнифер, или первым заболел бы ты и оставил нас одних. Мне было так страшно…
Она подняла глаза, встретилась с ним взглядом и сквозь слезы улыбнулась.
— А теперь мы заболели все трое в один день. Правда, нам повезло?
В пятницу Питер Холмс поехал в Мельбурн, будто бы на поиски садовой скамейки. Он гнал свой маленький «моррис» вовсю, не следовало надолго отлучаться из дому. Он хотел поговорить с Джоном Осборном, и не откладывая; толкнулся сперва в городской гараж, но там было заперто; потом поехал в НОНПИ. Наконец он разыскал Осборна в клубе «На природе», в спальне; тот выглядел совсем больным и слабым.
— Прости, что беспокою тебя, Джон. Как ты себя чувствуешь?
— Уже заполучил, — сказал физик. — Второй день. А ты?
— Вот потому я и хотел тебя повидать, — начал Питер. — Наш доктор, видно, умер, во всяком случае, он никого не навещает. Понимаешь, Джон, мы с Мэри со вторника совсем разладились — рвота и прочее. Ей очень худо. А мне со вчерашнего дня, с четверга, становится все лучше. Я ей ничего не сказал, но чувствую себя отлично и голоден как волк. По дороге сюда заехал в кафе и позавтракал — уплел яичницу с грудинкой и все, что еще полагается, и опять хочу есть. Похоже, я выздоравливаю. Скажи, может так быть?
Физик покачал головой.
— Окончательно выздороветь нельзя. На время можешь оправиться, а потом опять заболеешь.
— На какое время?
— Пожалуй, дней на десять. Потом опять заболеешь. Не думаю, что возможно второе улучшение. Скажи, а Мэри очень плохо?
— Неважно. Я должен поскорей вернуться.
— Она лежит?
Питер покачал головой.
— Сегодня утром она ездила со мной в Фолмут покупать средство от моли.
— Средство от чего?!
— От моли. Ну, знаешь, нафталин. — Питер замялся. — Ей так захотелось. Когда я уезжал, она убирала всю нашу одежду, чтоб моль не завелась. Между приступами она еще может этим заниматься и непременно хочет все убрать. — Он опять заговорил о том, ради чего приехал: — Послушай, Джон. Я так понял, что могу прожить здоровым неделю, от силы десять дней, а потом все равно крышка, так?
— Никакой надежды, старик, — подтвердил Осборн. — Выжить никто не может. Эта штука всех выметет подчистую.
— Что ж, приятно знать правду. Незачем трепыхаться и обманывать себя. Скажи, а могу я что-нибудь для тебя сделать? Сейчас мне надо поскорей назад к Мэри.
Физик покачал головой.
— У меня почти все доделано. Надо еще управиться с одной-двумя мелочами, и тогда я, пожалуй, все закончу.
Питер помнил, что у Джона есть еще и домашние обязанности.
— Как мама?
— Умерла, — был краткий ответ. — Теперь я живу здесь.
Питер кивнул, но его уже снова захлестнули мысли о Мэри.
— Мне пора, — сказал он. — Счастливо, старик.
Джон Осборн слабо улыбнулся.
— До скорого, — ответил он.
Проводив глазами моряка, он поднялся с постели и вышел в коридор. Возвратился через полчаса, бледный, очень ослабевший, губы его кривились от отвращения к собственному грешному телу. Все, что надо сделать, он должен сделать сегодня; завтра уже не хватит сил.
Он тщательно оделся и сошел вниз. Заглянул в зимний сад; там в камине горел огонь и одиноко сидел со стаканчиком хереса Осборнов дядюшка. Он поднял глаза на племянника.
— Доброе утро, Джон. Как спалось?
— Прескверно. Я совсем расхворался, — был суховатый ответ.
Багрово-румяное лицо старика омрачилось.
— Грустно это слышать, мой мальчик, — озабоченно сказал он. — Что-то в последнее время все расхворались. Знаешь, я вынужден был пойти в кухню и сам готовил себе завтрак! Представляешь, в нашем-то клубе!
Он жил в клубе уже три дня, после смерти сестры, которая вела хозяйство в его доме в Мейседоне.
— Но Коллинз, швейцар, сегодня явился на работу, он нам приготовит что-нибудь на обед. Ты сегодня обедаешь здесь?
Джон Осборн знал, нигде он обедать не будет.
— Извините, дядя, сегодня никак не могу. Мне надо в город.
— Какая досада. Я надеялся, что ты будешь тут и поможешь нам расправиться с портвейном. Мы приканчиваем последнюю партию, там, по-моему, бутылок пятьдесят. Как раз хватит до конца.
— А как ваше самочувствие, дядя?
— Лучше некуда, мой мальчик, лучше некуда. Вчера после ужина стало немножко не по себе, но это, наверно, бургундское виновато. По-моему, бургундское плохо сочетается с другими винами. В прежние времена во Франции если уж пили бургундское, так из пинтовой кружки или какие там французские меры, и уж ничего другого не пили весь вечер. Но я пришел сюда, спокойненько выпил коньяку с содовой и с кусочком льда, и когда поднялся к себе, уже чувствовал себя совсем хорошо. Нет, я прекрасно спал всю ночь.