Крысоловка
Шрифт:
– Не может, значит?
До этого Ингрид говорила спокойно и взвешенно. А тут расплакалась.
– Как думаешь, что скажет Титус, когда узнает о том, что здесь происходило? Он же тебя возненавидит, будет презирать. Неужели тебе не хочется, чтобы у него сохранились в сердце добрые воспоминания? Я знаю, они живы. Он очень тепло к тебе относится, Роза, уважает и даже… пожалуй, любит. Он невероятно переживает из-за того, что заставил тебя страдать. Мы оба переживаем. Я могу снова и снова это повторить. Я могу без конца молить тебя – прости, прости нас, к ногам твоим припасть готова. Прости нас, мы не хотели сделать тебе больно.
Роза сунула в зубы новую сигарету, но курить не хотелось. Рука, держащая спичку, дрожала.
– Ну как видишь, ты на пределе, –
Посидела, прислушиваясь. Читала рукопись, страницу за страницей. Налила себе еще кампари, выпила. Титус обычно добавлял в вино лед. Однажды провел кубиком льда вокруг ее сосков, скользнул ниже. Капельки скатывались в пупок, она вся трепетала. Они оба видели, как Микки Рурк ласкает кубиком льда Ким Бейсингер в том фильме, «Девять с половиной недель». Почувствовала, как от воспоминания перехватило дыхание. Встала, подошла к окну. Прижала пальцы к лону. Она вновь очутилась на колышащемся матрасе, его лицо так близко, его руки, его запах. Притянул ее к себе, обнаженный, провел по пояснице, по ягодицам…
И вдруг. Вопль. Дикий, пронзительный, полный страха. И визг.
– Роза! Роза! Сюда!
Ингрид
Она надеялась, что ей удалось достучаться до Розы, пробраться в ту темноту, где Роза увязла. Думала, что убедит ее.
Ошибалась.
Ингрид вернулась на кровать. Люк оставался открыт, Роза не захлопнула его, а значит, есть шанс, это добрый знак. К тому же они могли разговаривать. Ингрид лежала, впитывая в себя свет. Если удастся отсюда выбраться, никогда больше не будет в ее жизни темноты, никогда! Даже засыпать будет при свете. Свет! Вспомнились кабинки с лампами дневного света, установленные на площади Сергельсторг. Утверждалось, что четверть часа в кабинке улучшает гормональный баланс и предотвращает депрессию. Однажды в декабре она сходила на площадь, окунулась в эту абсолютную чистоту. Словно нырнула в снег, только теплый. А потом и вправду ощутила душевный подъем. А может, просто внушила себе?
Пахло сигаретами. В начале их знакомства Титус курил. Пачку в день, не меньше. Сама Ингрид давно бросила, ей удалось уговорить и мужа отказаться от табака. Ее охватывал страх при мысли, что он может заболеть раком легких.
– Роза, ты знаешь, что курение опасно для жизни?
Нет. Вслух она ничего не произнесла.
– Знаешь, что у меня была соседка на Рингвеген, дымила как матрос с четырнадцати лет. На следующий день после шестидесятилетия у нее нашли в легком опухоль. С лесной орех. Небольшая, казалось бы, но ей хватило. Я встречала ее у подъезда, когда она ждала социальное такси. Пробовали лучевую терапию. Она умерла. Я была на похоронах, отпевали в церкви Бромма, ты никогда там не бывала?
Собор очень древний, двенадцатый век. Его еще называют Круглый собор. Мне кажется, к северу еще сохранились подобные постройки, в Сольне и Мунсе.
Говорить, болтать, тихий нескончаемый монолог. Все, что приходит в голову. Докричаться до Розы, завязать диалог. Нет, опасно, опасно, можно все испортить. Крышка люка захлопнется, и ее засосет темнота. Нет!
Но если бы она решилась, то продолжила бы:
– Расскажи о себе, Роза. О родителях. Кто они, живы ли, здесь ли они или в Стокгольме? Какие у вас были отношения в семье? Они любили друг друга? А знаешь, я родом из Смоланда, да ты, наверное, догадалась, я очень старалась избавиться от йонче-пингского говорка, но время от времени все равно проскальзывает. Но недавно он мне даже стал нравиться. Такой привычный, домашний. А у тебя был выговор? Думаю, вряд ли. Поговори со мной немножко, и я пойму. Пожалуйста, выйди на кухню. Ты так далеко, мне невмоготу одной. Ты работаешь, да? А чем занимаешься? Разве можно заработать на жизнь вычиткой корректуры? В «Бруи» ты больше не работаешь, но я знаю, что вы с Анние… Она мне всегда нравилась, эта Анние. Чудесно, что снова научилась радоваться жизни. Она была такая печальная. После того как пропала Верит, ее коллега. А вы встречались? Я имею в виду Верит. Верит Асарсон. Наверняка встречались… какой она была? Давняя история… лет десять, кажется, прошло? Подумать только, в конце концов все объяснилось. Ее нашли… точнее, нашли то, что от нее осталось. А теперь и я пропала…
Неужто с ней будет так же? Неужто ее не найдут? Утечет много лет, пока кто-то откроет люк? Нет, Ингрид, опять эти упаднические мысли, думай позитивно, ты же знаешь, иначе Титус рассердится, он всегда требовал, чтобы ты думала позитивно, чтобы думать о дурном, большого ума не надо, плохие мысли не порождают полезной энергии, ты должна думать позитивно, ты сможешь, в мире нет ничего невозможного.
Внезапно вернулась злость. Титус, во всем виноват Титус. Если бы не заставил ее сюда приехать, она была бы сейчас дома. Или у него в больнице. Она обязана находиться рядом с мужем, он должен чувствовать ее присутствие. Они должны быть вместе. В радости и в горе. И он бы не лежал сейчас совсем один, терзаясь мыслями о том, куда она подевалась. Титус должен был понимать, что все может вот так обернуться. Должен был изучить свою Розу.
Перед глазами замелькали черные точки. Сердце заколотилось… А вдруг у нее та самая мерцательная аритмия, от которой умерла свекровь Марии? На смену гневу пришел щекочущий страх.
– Поговори со мной, Роза. Поговори. Мне нужно слышать человеческий голос. У меня с сердцем что-то неладно, бьется так неровно, я умираю. Мне страшно, Роза. Поговори со мной. Давай поговорим о письмах, если хочешь. Мне бы только услышать твой голос.
А что, если она подпишет? Что случится тогда? Отпустит ли ее Роза? «Рано или поздно» – так она сказала. Но как это понимать? Странный оборот, не сходится здесь что-то. Она ведь осознает, что Ингрид расскажет все при первой же возможности. Вопреки всем клятвам и подписям.
Ее затрясло.
Уж пора бы проголодаться, но есть не хотелось. Поест, когда выберется. Если выберется. Похудела, наверное. Валяясь в кровати. Ингрид фыркнула. Много лет старалась – и нулевой результат. По Монтиньяку. Четыре дня на одном супчике, от которого пучит, от которого живот пузырем надувался. И без толку. Она ловила взгляды его дочерей, полные отвращения к ее складкам. Жирная корова. Когда-нибудь и они растолстеют, с годами и их тела обвиснут. Но девочки не понимали, такие молодые…
А вот Роза не растолстела. Гибкая и жилистая, как мартышка.
Навестила Титуса. И он жив, жив. Девочки, конечно, с ним сейчас. Посмотрела на часы: без четверти девять. Неужто вечер? Наверное. Тогда уже ушли. А он… Одинокий, испуганный. Пальцы лихорадочно тычутся в мобильник, беспокойство все сильнее, а потом оно перерастет в ужас. Когда он прочтет это письмо.
Ингрид закрыла глаза, попробовала представить его. Тот чудесный серый костюм, который он надевал лишь по большим случаям. Например, на свадьбу. Белая рубашка с коротким рукавом, она запускала под обшлаг пиджака пальцы и ласкала обнаженное гладкое запястье. Образ уплывал, рассеивался, исчезал. Лежать она уже не могла. Рука опять нестерпимо ныла, удобный позы не подберешь. Когда она лежала, боль усиливалась. Стоять, вытянувшись во весь рост, было легче.
Свет сверху все лился. Сердце понемногу утихло. Затаив дыхание, услышала шорох бумаги. Роза работала.
Не хочу, чтобы ты там сидела, вернись на кухню, давай поговорим.
– Роза, – прошептала она, – пожалуйста, милая моя Роза, приди на кухню.
И тут что-то мелькнуло у ног. Живое. Мягкое прикосновение, скользнул хвост. Страх захлестнул ледяным валом. Она затопала, затопала. Распахнула рот. Завопила.
Роза
Ингрид стояла, прижавшись к шкафу-туалету. На цыпочках, рот разинут, глаза безумные, рыскают по сторонам. Вопль испугал Розу. Неожиданностью, пронзительностью. Заглянув в люк, поняла, в чем дело. Крыс-мафиозо. Вернулся. Роза отчетливо видела его. Оскалив зубы, зверь подбирался к Ингрид. Жесткий хвост бил по полу.