Крыжовенное варенье
Шрифт:
— Говори, не бойся, как звать-то? Имя-то у тебя есть?
— Савелием звать, — и зарумянился, словно постыдное слово произнес.
— Ты давно у графа живешь?
— С монастыря, точней, со смерти баронессы.
— А лет сколько?
Савелий начал пятиться, еще бы шаг, свалился бы обратно в прямоугольный черный просвет с круто идущей вниз лестницей, но солдаты подхватили за тощи рученьки, оступиться не дали.
— Не приучен он года-то считать, — заявил граф откуда-то из затененного угла, из-под пыльной салатного цвета занавески. — Что спросить-то желали,
— Самому-то лет пятьдесят будет… — ответил Анклебер.
Среди солдат послышался шепоток. Никак не ожидали они, что ледащий мужичонка окажется столь великовозрастным. Они его за изможденного отрока приняли, никак не за зрелого человека. Седина в голове — так то как белесость у растения, содержащегося без света… Морщинистость — от истощения… Ан, оказывается, неверен расчет…
— А в доме моем он уже почитай лет двадцать обитает.
— Обитает, — удивился Андрей. — Слишком громко сказано. Вы его как крота без света держали, да как пса перед охотой — впроголодь.
Шварин ни малость не смутился, только зло посмотрел на садовника. А Анклебер обращался уже к стоящему Савелию.
— Архимандрит Иосиф, что ныне является настоятелем Печерского монастыря, взял с меня слово, что никакой казни над вами учинено не будет. Ощущает Владыко вину монастырского воспитания за то, что с вами приключилось. Я обещал отправить вас обратно, в обитель.
Савелий вырвался из рук солдат, подбежал, склонился перед садовником на колени, стал целовать аккурат в пряжку на туфле. И, все ж виновато, скосился в сторону бывшего «благодетеля». Шварин смотрел на недавнего пленника с презрением.
Андрей так и не понял, чему этот заложник чужой прихоти возрадовался, ведь нельзя сказать, чтобы прежнее существование его тяготило. Да и мук совести относительно совершаемых злодеяний он, должно быть, не испытывал. Как верно подметил игумен Иосиф, у Савелия не было воли, сообразно, и ответственности за свои поступки он сознавать не должен. А тогда, и о каре думать не положено, и бояться оной — тем паче. За что ножки-то целовать? Исключительно из искательства? Из привычки поклоняться тому, кто на данный момент твоей судьбой управляет?
Андрей увел мужчину в одну из комнат. Предложил тому сесть в кресло. Сам устроился на стуле. И прогадал. Савелий не привык, чтобы к нему по-человечески обращались, тем паче, относились с почтением. Вид у него сделался еще более испуганный. Весь он как-то сжался. Заерзал по узорчатой камке.
Анклеберу тоже стало неловко. Уж в который раз за последние месяцы он дает промашку. Архимандрит Иосиф его в два счета раскусил. Теперь вот решил доверительно поговорить с бывшим графским невольником, но только конфуз на того нагнал.
— Вам неловко, в этом кресле-то?
— Нет, ничего.
— Я хотел спросить…
Савелий скукожился еще более.
— Хотел спросить… — мужчина и сам оробел, какой вопрос задать-то, чтоб человек разговорился. — Вы столько времени провели в полном одиночестве. И в монастыре, и у баронессы, и здесь, в подвале у графа… Как время-то коротали?
— Я Богу молился.
— И о чем же, — изумился Андрей.
— О всяком. О спасении людских душ. Об удачном исходе.
— «Удачном исходе» чего?
— Граф, Илья Осипович, иногда выдавал мне порученьеца.
Тут уж Анклебер не выдержал, заполыхал личиком:
— Это по головке человека кастетом тюкнуть, — порученьеце?
Савелия залихоманило.
— Я потом неделю на грече с солью выстаивал, одну воду пил и молился… Потом аще неделю рябь с коленок не сходила.
— И убийство возницы в зимнем лесу, на глазах-то у дитяти малого, тоже замаливал?
— Тоже, так то ж похититель был, бабу с ребенком хотел в лес завести, да бросить.
— Хм!
Не такой уж слабоумный был этот Савелий. Значит, Шварин ему наврал, сказал, что убийство поделом будет. Так все одно, не по-христиански. Только у этого подвального узника понятия справедливости и христианских заповедей уже давным-давно в голове-то перекосило.
— Что ж, ты совсем, что ль, не понимал, что тебя в нечеловеческих условиях содержат. Не бабу, похищенную в лесу, спасать надобно было, а себя, — взял бы да и сбежал!
— А куда? Да и как содержат в человеческих условиях? Я ж не знал, — глаза у Савелия были по-прежнему голубовато-туманные, чистые и искренние. Нет, не мог обманывать, никак не мог… И бывший графский пленник словно понял, что ему, наконец, верят, вдруг осмелел, и попросил с простосердечной наивностью. — Барин, а вы мне не покажете, как люди-то живут…
Последняя фраза окончательно обескуражила Анклебера. Он развел руками по сторонам. Ну, смотри, вот так живут графы…
Печерский монастырь под Псковом, ноябрь 1779-го года.
Деревянненький мостик к воротам монастыря взвизгивал под колесами скучающим псом. Вода во рве уже не была зеркальной, затуманилась, подернулась ледком. Скулеж сменился гулким громыханием, когда экипаж въехал на каменный настил и остановился перед четырьмя колоннами входа.
Добрая душа Андрей Анклебер выделил собственную повозку для отправки Савелия в Печерскую обитель, меж колоннами она не проходила, да и не должна была проходить. Бывшего воспитанника должно было доставить лишь до ворот.
Их встретил все тот же монах в черном платье и в высокой скуфье с торчащей косичкой. Только котенка не было, холодно, видать, высовываться.
Возница первым сошел с козел. Негромко сказал что-то встречавшему иноку и сунул тому сложенный и запечатанный сургучом конверт. Тот кивнул. Только после кучер обошел карету и открыл дверцу.
Из кареты вышел заметно подобревший, и ликом, и телом, Савелий. Прозрачность черт его ушла, он уже не был изможден и иссушен, а как будто стал немного ватный. И даже, казалось, взгляд его уяснился. Он нес в руках узелок, — те небольшие пожитки, которые скопил за последний месяц, проведенный в приюте на Васильевском острове: кое-какое бельишко, дареные платочек с гребешком, да кем-то утерянную оловянную солдатскую пуговицу… Все эти предметы должны были напоминать ему в монастыре о немногих днях, проведенных среди обычных людей…