Крыжовенное варенье
Шрифт:
Дом, где жил Петька в детстве, давно снесли, но отыскать бывшего приятеля для прожженного сыщика труда не составило. Уже через день на стол полковника лег ответ на запрос: Коршунов Петр Ефимович, старший научный сотрудник НИИ Высоких технологий. Женат, имеет двоих детей. Проживает по адресу… Телефон такой-то.
Алексей Степанович достал бумажку, и глядя в нее, начал нажимать кнопки на телефонном аппарате.
В трубке послышались длинные гудки.
— Алло! — голос был то ли женским, то ли детским.
— Будьте добры Петра Ефимовича.
«Свекор-Петя, тебя,» — послышалось
«Ну, конечно, разве мог дурашливый, скоморошный Коршунов допустить. Чтобы юная жена сына называла его по имени-отчеству. Насколько помнил Цветков, по крайней мере в юности, Петька относился серьезно только к одной вещи, точнее, к человеку, — к майе Кристаллинской.»
— Слушаю, — мужской баритон был абсолютно серьезным, совершенно не дурашливым.
— Петька?
— Кто это?
— Петька! Это я, Леха-Цветик…
Разговору были рады оба. Такие «звонки из прошлого» всегда согревают душу. Но стройного диалога не получилось, слишком волновались, в основном сообщали друг другу цифры: который год женаты, сколько лет детям и внукам. Договорились свидеться. Пятнадцать минут пререкались, кто к кому едет в гости. Коршунов нахваливал русскую баню на своей даче, а Цветков — финскую сауну на своей… До крупной ссоры, как в детстве, дело не довели. Пошли на компромисс: решили в субботу побывать у полковника, а в воскресенье переместиться к старшему научному сотруднику. По достижении консенсуса, разговор постановили завершить. И Алексей Степанович с широченной улыбкой на лице и легкостью на сердце швырнул трубку в гнездо телефонной базы.
— Где вы, школьные учебники и задания домашние?
Кто теперь сидит за партою, за четвертой у окна? — протянул он, стараясь пищать в подражание незабвенной Майи Кристалинской. Выгнул брови, удивившись собственному экспромту, и почему-то пнул ногой стул.
Знак свыше
Печерский монастырь под Псковом, октябрь 1779-го года.
Согбенный пожилой мужик с косматой бородой, опираясь на иссохшую палку-посох шел по деревянному мостику через ров. На старике был сермяжный зипун; коричневого цвета из-под которого торчали замызганные штанины, заправленные во вполне добротные, только жутко изношенные юфтевые сапоги. На голове — какая-то странная и явно не по сезону подобранная шапка наподобие малахая;.
Он ступил на каменный настил, прошел под козырек ворот, держащийся на четырех массивных колоннах, и постучал в маленькое окошко, расположенное аккурат посередине двери.
— Кто? — спросили, даже не приоткрыв проем.
— Я — паломник. Иваном зовут. Из Петербурга. С письмом к игумену, архимандриту Иосифу.
Тяжелая чугунная дверь начала отворяться. Перво-наперво в щелку пролез серый в черную полоску котенок с белыми усами. Прокрался к гостю, опасливо того понюхал, и тут же прытко по штанине вскарабкался на руки. Иван его приласкал и погладил.
За котенком вышел монах в черном платье и высокой скуфье;, из под которой куце выглядывала длинная косичка.
— От кого письмо-то?
— От обер-полицеймейстера Лопухина.
— Идемте.
Вначале его определили в
Паломник согласился.
Келья его сходствовала с выдолбленной в скале пещерой, пологие своды потолка плавно переходили в такие же неровные, вогнутые, будто внутренняя часть щита, стены. Точно помещение силилось само себя раздать вширь… Откидной стол, откидная скамья, и жесткая деревянная полка-кровать.
И хотя позже ему принесли тюфяк, подушку и одеяло. Спал он все же прескверно. С непривычки, али от волнения. Ведь за свою почитай шестидесятилетнюю жизнь в россейской столице, он редко куда отлучался. А коли отлучался (это уже в последние полтора десятилетия, со времен восшествия на трон матушки Екатерины), так был принимаем с почтением, селился в лучших апартаментах и угощался лучшей стряпней.
Здесь же, в монастыре, на ужин вовсе ничего не выдали. Утром, натощак, — служба. И только потом удалось хлебнуть чечевичной похлебки в трапезной. Похлебка была так себе. А вот местный монастырский хлеб удался на славу. Еще теплый и мягкий, пахнущий кислыми дрожжами и, почему-то, свежим ветром.
Ивана хотели как раз на пекарню в послушники и определить. Но он показал на свои испачканные штаны:
— Куда мне в пекари, мне бы в сад-огород, клумбу перекопать, или дорожку камнем уложить.
И его отправили сгребать листья под деревьями.
В основном это были липы, не высокие. Листочки у них желтенькие, как потерявшие сок от подавленных чувств сердечки. А Иван их безжалостно граблями, да граблями… Время от времени поднимал голову, смотрел на небо, будто что-то прикидывал. Неудовлетворенно качал головой и снова за работу.
После обеда монах собирался доложить о новом госте с письмом настоятелю, но паломник упредил. Посмотрел, согбенный, этак, снизу, с заиском:
— Дело у меня к архимандриту Иосифу сложное, но неспешное. Связано с тягостными для меня ошибками. Прежде, чем их исправлять пред людьми, хочу покаяться пред Богом. И дождаться от него знамения, что молитвы мои услышаны, и я прощен.
Монаху речь показалась странной. О тайне исповеди странник говорит или о чем-то еще? Конечно, все они, посвятившие себя служению вере, надеялись на некий знак свыше, на чудо, но исключительно как на что-то редчайшее и внезапное, одаривающее своим появлением лишь людей избранных. А уж, чтобы чудо по заказу ожидать…
Иван пробыл в монастыре с неделю. Убрал все листья под деревьями, перекопал пустующие из-под картошки грядки и даже начертил план своей, монастырской, оранжереи. Приступить к строительству безотлагательно не мог, не было требуемого количества стекла. Но все подробно расписал и прорисовал. Насчет стекла обещал договориться в столице, семена также передать с оказией. Что-нибудь, не требующее особого ухода и научных знаний.
Целую неделю стояла сухая солнечная погода. И хотя уже заметно похолодало, все ж настроение было почитай еще летним. И вдруг в одночасье, точней будет сказать, единым утром все переменилось…