Ксенос и фобос
Шрифт:
И все равно, даже после стакана воды, во рту было сухо.
А во сне, в мутном, липком сне, который наплывал и накрывал тяжелым жарким одеялом в любое время суток, ход которых все равно было не угадать, Виктор опять отдавал приказания, и верный Мартичук, орденоносный Мартичук, с которым без царапины прошли две южные командировки, снова уходил в темноту, не обернувшись на прощание.
Виктор вздрагивал, жаркая волна поднималась к голове, приливала к щекам: как же звали его? Неужели он забыл, как звали... Уф-ф-ф... Он снова успокаивался: Пашка. Конечно же - Пашка.
Еще через неделю, тяжело открыв глаза на стук двери, он увидел входящего в накинутом на плечи халате Клюева. Того самого, что принимал их оружие и "закрывал" их после Кислотного.
– Лежи, лежи, майор!- махнул он рукой, хотя Виктор и не собирался даже дернуться - подумаешь, подполковник какой-то. Да еще не "свой". Правда, кто был бы своим сегодня, он еще не успел додумать.
Клюев подошел, такой же, как при первой ночной встрече: в ярко начищенных хромовых сапогах, отглаженной форме, с вузовским значком и колодкой наград на груди, прямой и как будто на пружинках весь, кажется, так и подскакивает при каждом четком шаге. Не присаживаясь, посмотрел сверху, прищурился слегка, как будто взвесил на каких-то своих внутренних весах. Нахмурился чему-то. Оглянулся по сторонам, увидел белый больничный табурет, ловко поддел его носком сапога, придвинув к кровати, присел чуть боком, как садятся на минуту, чтобы сразу вскочить и снова куда-то идти.
А, нет. Все же он не такой же, как в тот раз. Мешки, вон, под глазами, морщины, которых не было видно раньше, губы скобкой вниз.
"Взбледнул чего-то подполковник",- медленно подумал Виктор. Даже и мысли у него были больные, тяжелые, медленные и самые простые, короткие.
– Вот что, Сидорчук. Врачи сказали, что выкарабкиваешься ты. Что, скоро - не скоро, но будешь на ногах. А я тебе так скажу: очень ты мне здесь нужен. Здесь и сейчас, понимаешь. Поэтому лечись, дорогой ты мой майор, выздоравливай, ни о чем лишнем не задумывайся. И... Вот еще что.
Уже вставая, Клюев нырнул рукой во внутренний карман и, оглянувшись на дверь, подсунул под подушку, прижав рукоятку вялой рукой Виктора, тот самый ПСМ, заслуженный, наградной.
– Но я же...,- прошипел Виктор, смаргивая выжатую слабостью слезу, сквозь не вовремя навалившийся и выбивший дух кашель.- ...И еще безопасность...
– Забудь,- уже распрямляясь, похлопал подполковник по руке, охватившей привычно рукоятку пистолета.- Нет больше твоего дела, и нет того отдела. Совсем нет. А ты - береги себя. Ну, выздоравливай.
Он повернулся, как на плацу, и пошел, прямой, пружинистый, вколачивая каблуки в пол, к двери, из которой уже появились на натужный кашель какие-то фигуры в синем.
– Вы мне его как следует, как следует тут лечите!- раздался в последний раз голос Клюева из коридора.
Уколы, питье, давление, температура. Уже привычные действия. Но под подушкой - он, родной. А это значит совсем не тот статус, о котором думал Виктор поначалу, после той ночи, когда его сюда привезли и резали ножами и ножницами шнурки на берцах и комбез.
Но, видимо, он и правда начал выкарабкиваться, потому что получился сегодня настоящий день посещений.
– К вам тут еще девушка. Вы сможете разговаривать? Недолго?
– Да не знаю же я тут у вас никого...
Но опять стукнула белая с квадратиками стекол больничная дверь, а в комнату вошла, сутулясь и неуверенно улыбаясь, незнакомая девчонка в белом халате. Похоже, в том самом, в котором только что был Клюев. Местные-то все больше в синем ходили.
– Здравствуйте, вы меня не узнаете?
Виктор с трудом повел глазами. Узнавать? У него профессиональная память, но...
– А мы разве знакомы?- прошептал почти.
– Я Даша, вспомните же... Ну, Даша Аникина, помните, возле набережной...
Он вспомнил. Это было больно - вспоминать. Видимо, она увидела невольную гримасу, заметила что-то, потому что заторопилась, зачастила:
– Я тогда сразу военных нашла. Они меня сюда потом и привезли. Я рассказала все командиру, он сказал, что найдет вас. И вот, нашел. Вы же меня спасли тогда... Ну, помните?
– Даша... А где же...- он повел слегка левой рукой, как бы обводя ее фигуру. Да, вспомнил. Она такая черная была. Готы - так это называется у них, что ли?
– Да фигня все это,- она даже покраснела немного.- Детство это было и полная фигня.
Посидела, постеснялась немного, водя пальцем по краю табуретки.
– Я теперь у них на связи тут.
После почти незаметной паузы:
– А вас как зовут?
– Виктор. И можно на "ты", я не такой уж и старый, как выгляжу. Просто больной и усталый.
– Виктор...,- разулыбалась сразу Дашка.- А можно я к вам... к тебе, то есть, тогда еще приду?
– Не знаю,- уже почти шепотом - так устал - ответил он, в прищур, опустив веки, смотря, как она бесшумно проскальзывает за дверь, оставляя за собой только какой-то едва уловимый свежий, не больничный запах.
Сегодня Виктор впервые за последний месяц уснул спокойно, правой рукой накрыв под подушкой пистолет, от которого привычно пахло даже сквозь толстую подушку машинным маслом и металлом.
Он родился уже после всех тех событий, которые произошли в середине пятидесятых. Детство прошло под двумя основными лозунгами: за советский космос и за советскую демократию. Причем, что было главнее - кто его знает. Для мальчишек главнее и понятнее был космос и герои, возвращающиеся из страшной черной пустоты.
А демократия, да еще советская... Виктор помнил еще, как буквально недавно целыми классами принимали в октябрята и пионеры, целыми классами потом вели школьников в райкомы для вступления в комсомол. И говорят, что без комсомольского билета зачастую было трудно поступить в престижные институты. Но как раз когда он перешел в восьмой класс, что-то изменилось. Без особого шума или, вернее, без показной шумихи, потому что шум-то как раз был все равно, плавно и медленно, как огромный корабль, партия со своим мощным, спаянным крепкой партийной дисциплиной аппаратом отошла чуть-чуть в сторону, отпустила, казалось, вожжи.