Кто бросит камень? Влюбиться в резидента

Давыдов Виктор Сергеевич

— Да… ладно, пошли в машину.

Отослав шофера прогуляться, он повернулся к Николаю:

— Ну, брат, хорошо я своих парней с собой взял, а то за «наружку», не ровен час, могли и шею намылить. Ну, посуди сам. Телеграмму его попросили отправить и подписать чужим именем. По-товарищески. Так?

— Так, — угрюмо ответил Прохоров, уловив, куда клонит капитан.

— Дальше. То, что он по Минску «тормозит»… ну, согласись, если бы профессионалы его готовили как разведчика, они бы с улицей промашки не дали. Так, нет? А для обывателя какая разница — революционер Опанский или известный белорусский чекист. Откуда ему знать, что он участвовал в игре с Савинковым? Я

думаю, что многие, живущие на той улице, полагают, что Опанский — это революционер или герой Гражданской войны. Теперь пиво. Ну, может, парень просто не обратил внимания. Это нам с тобой известно, что Микоян в тридцать шестом году велел после всесоюзного конкурса повсеместно выпускать «Жигулевское» пиво. А для обывателя год туда, год сюда — непринципиально. Особенно если он не большой любитель этого дела.

Николай мрачно молчал.

— Опять же акцент. Ну, может, он когда-то в Прибалтике жил. Вот и подхватил, как хроническую болезнь, — Свиридов улыбнулся, пытаясь подсластить пилюлю старому другу. — Нас с тобой просто не поймут, если мы на основании таких твоих рассуждений «наружку» потребуем.

— Федор Ильич, дай команду, пусть срочно запросят в Минске кадры облпотребсоюза, — тихо, но решительно проговорил Прохоров.

— Ну ты даешь! Да если его готовили, то и легенду отработали так, что нам скажут: есть такой снабженец. И ростом и возрастом похожий. Да что я тебе рассказываю… слушай, может, просто нюх притупился у старого сыщика, а, Николай Николаевич? — Федор Ильич увидел, что товарищ нервно закрутил головой. — Ну, ладно, если ты так уверен, давай, пусть его милиция задержит да покрутит, а?

На лице Николая появилась ироническая ухмылка.

— Слушай, ну, может, ты еще что-нибудь интересное заметил? — с надеждой спросил Свиридов. — Вспомни.

Прохоров вздохнул:

— К сожалению, список, как говорится, исчерпывающий. Не было больше ничего существенного. Вот ты говоришь, что он того может не знать да этого. А парень-то он, между прочим, грамотный. Я кроссворд разгадывал, так он мне философа немецкого с лету выдал.

Свиридов прищурился:

— Философа?

— Ну, вопрос там был, как обычно, в кроссворде. Немецкий философ. А я, сам понимаешь, в них не тятю, не маму. А тот с ходу ответил — Кант.

— Как ты сказал? Кант?

— Ну да. Кант. Только не подошло, там букв больше.

— И он больше никого не назвал?

— Нет. Видно, только этого Канта и знает. Но я-то и Канта не знаю, — Николай невесело ухмыльнулся. — Я и подумал, раз про Канта знает, значит, и про Опанского должен знать.

— Погоди-погоди, — Свиридов явно чем-то заинтересовался. — Вот что. Ты подожди тут, я на минутку в одно место заскочу, а потом поедем ко мне на работу, там продолжим.

В кабинете Свиридова все было как прежде: мебель, пережившая не одного хозяина, видавший виды сейф, те же портреты Сталина и его верного ученика Ежова. Знакомые шторки книжного шкафа, за ними наверняка те же книги и брошюры. И тот же вид из окна. Далеко из него Россию видать и на запад, и на восток, а особенно, как в народе перешептываются, на север. Поэтому и старался простой люд обходить этот дом стороной, о чем отлично знали его обитатели. Хотя если посторонний человек, незнакомый с обстановкой в стране в последние годы, попал бы сюда, то ничегошеньки чиновного, страшного и ужасного он бы не увидел ни в кабинете, ни тем более в его хозяине. Наверное, так и должно быть. Это только разномастная контра да шпионы с вредителями должны трястись от страха в этом здании, а честному человеку здесь бояться

нечего.

Глянув на Свиридова, наполняющего рюмки коньяком, Прохоров опять вспомнил кинокартину «Чапаев». Как там? «…Я чай пью — садись со мной чай пить!» Жалко, что это только у товарища Чапаева в кино так душевно все выходило. У нас нынче, товарищ Василий Иванович, малость все по-другому сложилось. Опять же, если капитана Свиридова взять, то его мало сегодняшняя жизнь переделала. Такое ощущение, что как был не от мира сего, таким и остался. Чувствуется, не перешел он в этом здании тот рубеж, за которым душа пустеет, а все остальные части тела становятся деталями флюгера, скрипуче крутящегося под непрекращающимися политическими штормами. Стоп, отставить! Ты ведь дал себе слово даже в разговоре с собой молчать на эту тему. А вон официантка чай и закуску из буфета несет.

Хозяин кабинета тем временем, внимательно пролистав какую-то книгу из своего шкафа, положил ее на стол. Затем долгим взглядом посмотрел на гостя:

— Ну, бери рюмку. За первомайский подарок в лице моего старого товарища Коли Прохорова! Твое здоровье.

Коньяк оказался как нельзя кстати. Только сейчас Николай почувствовал обволакивающую усталость и ватность в ногах.

— Ешь. Это же сколько мы не виделись?

— Ну, считай, — гость проглотил кусок и запил чаем. — Уволился я осенью тридцать шестого.

— И исчез — ни слуху ни духу. Весной прошлого года хотел тебя отыскать, потом… в общем, передумал, — Свиридов многозначительно глянул на гостя.

«Понятно, — подумал Прохоров, прихлебывая чай. — В прошлом годе об эту пору самый разгар подготовки к суду над маршалами, обстановка-то была небось приближенная к боевой».

— …А он, вишь, сам объявляется, хоть и без приглашения, — опрокинув рюмку, продолжил Свиридов в том же тоне. — Как ты на этого пассажира-то вышел?

— Ты знаешь, Федор Ильич, случайно. Короче, тут такая штука вышла. Я вчера на сутки ответственным заступил. К ночи получаем звонок от соседей: едет, мол, в вашу сторону мужичок. У него, пока он у них на станции телеграмму отбивал, какой-то местный хмырь бумажник спер. Они этого хмыря вскорости повязали, а поезд-то уже тю-тю. Вот и звонят: найдите, мол, терпилу да обрадуйте, что деньги нашлись. Фамилия его Владимиров. Это он телеграмму так подписал. Ну, я сначала этому сержанту поручил обрадовать пассажира. А потом думаю: молодой еще, прокачусь-ка с ним, да посмотрим-проверим, как проводники службу несут, нет ли каких лиц подозрительных в поезде на Москву. Первомай все-таки на носу. Нашли мы терпилу, парень как парень, сержант с ним побеседовал и доложился мне. Все вроде в порядке, только у пассажира этого фамилия другая. Лещинский. И так мне стало интересно, когда я сперва акцент услышал, потом про разные фамилии узнал, что решил я подселиться к нему — вроде до Москвы еду. Разговорил мало-помалу, и возникли у меня сомнения, о которых я тебе доложил. Велел сержанту выйти и тебе позвонить. Ну и моих начальников тоже наказал предупредить. Вот, собственно, и вся история. Ты уж извини, что побеспокоил в такой день…

— Да погоди ты извиняться. Тут любопытная штука вытанцовывается. Видишь книгу? — Свиридов взял со стола ту самую книгу, что достал из шкафа. — Я сейчас специально посмотрел. Ты знаешь, где этот Кант жил?

— Да я же говорю, первый раз про него слышу, а ты — «где жил».

— А жил он и трудился в Кенигсберге, — почти торжественно провозгласил хозяин кабинета.

— Ну, про этот-то город я слыхал. Кенигсберг… Кенигсберг… Там еще шпионский центр немцы организовали, против нас работает.