Кто, если не мы
Шрифт:
Факт третий: конспиративная встреча Бауэра с Ефимовым в кафе «Рандеву».
— Прямо-таки конспиративная? Это еще не факт. И вообще их слишком мало, Андрей Михайлович, — сухо заметил Рудаков.
— Товарищ генерал, есть и другие! — выпалил Устинов и тут же пожалел о том, что сказал.
Охотников и Первушин многозначительно переглянулись. А Рудаков, хмыкнув, потребовал: — Ну-ка расскажи нам, Иван Лаврентьевич, что это за факты.
— Сбор Ефимовым секретной информации, — потухшим голосом произнес Устинов.
— Даже так? А что конкретно? — допытывался Рудаков.
— Он
— А если то было банальное любопытство? Ты такого не допускаешь, Иван Лаврентьевич?
— Нет, товарищ генерал! В среду Ефимов делал выписки из секретного документа в личный блокнот. Это же чистый шпионаж! — упорствовал Устинов.
— Иван Лаврентьевич, у нас только суд определяет: виновен или не виновен человек. Ясно?
— Так точно, товарищ генерал!
— Поэтому, прежде чем клеймить человека, ты первым делом разберись, с какой целью Ефимов делал записи, а потом будем говорить: шпионаж это или нет! — заявил Рудаков, и, обратившись ко всем, потребовал: — Товарищи офицеры, прошу сконцентрировать основные силы на проверке Ефимове, но одновременно не ослаблять работы по поиску Чаплыгина. Задача понятна?
— Так точно! — подтвердили они.
— Тогда за работу! — закончил совещание Рудаков.
Офицеры поднялись из-за стола и двинулись на выход.
Рудаков задержал взгляд на Устинове — тот выглядел подавленным, и распорядился:
— Иван Лаврентьевич, останься.
Тот неловко переступил с ноги на ногу и понуро уставился в пол.
— Проходи и присядь, — пригласил Рудаков к столу.
Устинов тяжело вздохнул — ему был известен крутой нрав генерала, и от предстоящего разговора он ничего хорошего не ждал. Рудаков не спешил его начинать. Обсуждение хода проверки Ефимова, во время которого Устинов с напором, свойственным юности, пытался доказать свое, напомнил генералу эпизод из собственного прошлого, который во многом определил его дальнейшие взгляды на службу в контрразведке, а в итоге на судьбу.
Лейтенант Рудаков — выпускник Высшей школы КГБ, в совершенстве владевший венгерским языком и мечтавший лицом к лицу сойтись с противником в Венгрии, в те годы ставшей благодатным полем для шпионов всех мастей, волей случая оказался в далекой от Москвы глухомани — на Среднем Урале. Бескрайняя тайга, закрытый военный городок, отгороженный от всего остального мира высоким глухим забором, как шутили армейские остряки: «Подальше от людей, чтобы не видели, и от реки, чтобы не утопиться», стали суровой прозой жизни недавнего москвича.
Службу лейтенант Рудаков начал оперуполномоченным в полку, на вооружении которого находился ракетный комплекс средней дальности «Пионер». Плотная завеса тайны, окружавшая его секреты, и суровые условия жизни, видимо, не прельщали шпионов, избалованных благами западной цивилизации. Поэтому молодому лейтенанту, жаждущему успеха и лавров, пришлось заниматься более прозаичными делами: выжигать каленными железом идеологическую крамолу среди боевых расчетов пуска, потерявших веру в светлое будущее — коммунизм, подрезать языки болтунам,
Прошло полгода службы, когда, наконец, лейтенант Рудаков, как ему казалось, зацепил перспективный оперативный материал. И не просто перспективный, а убойный: он касался «святой коммунистической иконы» — самого Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Брежнева.
К началу 80-х годов этот неутомимый борец за мир и развитой социализм в СССР, в конце концов, утомился наводить глянец на его потускневший образ и, как говорится, лег на должность. Вместе с ним легли на должности — «Ум, честь и совесть нашей эпохи» — маразматические члены Политбюро ЦК КПСС, и, как результат, страна впала в глубокий экономический застой и беспробудный интеллектуальный запой. Чем не замедлил воспользоваться коварный Запад и с удвоенной энергией принялся расшатывать идеологические подпорки гниющего на корню бюрократического социализма. Вражьи голоса — «Голос Америки» и «Свободная Европа», день и ночь ковырялись в кровоточащей ране СССР — войне в Афганистане, и обильно посыпали ее антисоветскими анекдотами и грязными слухами о скорой кончине Брежнева и социализма.
Приближался Новый год, а с ним очередная юбилейная дата — день рождения «дорогого и любимого Леонида Ильича». Ретивые «генералы» производства спешили порадовать его дутыми на бумаге трудовыми рекордами, творческая интеллигенция в муках рождала очередной холуйский панегирик, а в Политбюро ЦК КПСС ломали головы над тем, где найти место на груди Генсека для очередного ордена. Одновременно, с подачи коварного Запада, по стране прокатилась волна антисоветских анекдотов про Брежнева. Докатилась она и до 2-го дивизиона 433-го полка Нижнетагильской ракетной дивизии.
В тесной каптерке собрались «деды» — дембеля послушать гражданские трели «щегла» — рядового Аргутинского, вернувшегося в часть из отпуска. Недоучившийся студент Ленинградского университета, польщенный всеобщим вниманием, выдержал многозначительную паузу и начал речь с ритуальной молитвы во славу «дедов»:
Я, салага, бритый гусь, Я торжественно клянусь: Деда-дембеля любить, Водку, пиво подносить…— Кончай свистеть, щегол! Гони анекдот про Леню! — торопили его дембеля.
Аргутинский прокашлялся, бросил озорной взгляд на пылившийся в дальнем углу стенд с фотографиями членов Политбюро ЦК КПСС, где крупным планом выделялся Брежнев, и, подмигнув ему, приступил к пересказу свежего, родившегося в Северной столице, анекдота:
— Так вот уважаемые «деды», гуляет Брежнев по парку, а ему навстречу Жуков. Брежнев останавливает маршала и жалуется на свою жизнь: «Георгий Константинович, беда — как выйду на улицу, так пчелы и осы одолевают! КГБ и Чазов ничего не могут поделать. Может, ты что посоветуешь? Жуков посмотрел на Брежнева, на иконостас из орденов на его груди и говорит: