Кто хочет процветать

Веснина Тиана

Станислав Михайлович лениво махнул рукой:

— Сейчас мне это уже безразлично. И к тому же я отдаю себе отчет, что в тебе говорит обида. Зачем же тогда ты вышла за меня?

— Безразлично?! — взвизгнула Инга и захлебнулась мартини. Стала откашливаться, брызгая слюной.

Пшеничный брезгливо поморщился.

— Безразлично?! — с ядовитой иронией в голосе повторила она, придерживая рукой, натужно вздымающуюся грудь. — В том-то и дело, что не безразлично. — Она сделала паузу, размышляя, сказать или нет. Если скажет, то обратный путь для нее заказан. А если не скажет сейчас, а бросит вдогонку, когда все уже свершится, когда момент истины будет утерян, то все прозвучит фальшиво и бесполезно, как бранное слово, пущенное в спину, которое, скорее всего, не расслышат. Пшеничный уже будет упоен своим новым счастьем. «Нет, надо сейчас, — чувствуя, как холодеют ее ладони, решила Инга, — пока в нем еще дремлет

сомнение, что любят не его, а то, что ему принадлежит: деньги и положение в обществе. Надо разбудить это сомнение и дать в пищу его мозгу. Он такие нарисует картины, такие проиграет ситуации, что тошнота сведет судорогой его самодовольную физиономию». Ее лицо посерьезнело, даже отчасти прояснилось, она посмотрела ему в глаза и сказала: — Я никогда, ни одной минуты за все эти семнадцать лет не любила тебя.

Пшеничный не перебил ее.

— Все эти семнадцать лет я боролась с чувством омерзения к тебе. И вот, когда мне его наконец-то удалось побороть, когда ты стал мне абсолютно безразличен, вот как этот стол, — с силой ударила она ладонью по крышке стола, — ты объявляешь мне, что хочешь развестись. Так зачем же я мучилась? — железным, точно заведенным ключом голосом говорила она. — Чтобы остаться ни с чем?

Станислав Михайлович досадливо усмехнулся, прикрыв каре-желтые глаза тяжелыми веками:

— Хватит психовать! Успокойся! Нам надо серьезно поговорить. Собственно, решение я принял, а ты должна, нравится тебе это или нет, согласиться с ним.

Губы Инги нервно подергивались. Она поднесла бокал ко рту, жадно глотнула, но тот оказался пустым. Она в ярости швырнула его на пол. Пшеничный медленно встал, подошел к барной стойке и налил ей мартини, а себе виски. Поставил перед Ингой бокал и вновь опустился в кресло.

— Развод будет оформлен в течение недели. Ты вместе с Олегом переедешь в очень хорошую двухкомнатную квартиру.

Из горла Инги вырвался хрип возмущения, найти хоть какие-то слова оказалось выше ее возможностей. Станислав Михайлович резким движением руки как бы зажал ей рот на расстоянии и продолжил:

— Потом, когда Олег станет самостоятельным, окончит университет, устроится на работу, я куплю ему квартиру. Таким образом, ты останешься одна на шестидесяти квадратных метрах. Неплохо, правда?

Инга, пристально глядя ему в глаза, проговорила:

— А теперь послушай меня. Я из этой квартиры, которую заслужила всеми семнадцатью долгими годами, никуда не выеду! Это моя жилплощадь!

Пшеничный, теряя терпение, провел рукой по усам:

— Нам больше нечего выяснять. Даю тебе два дня на сборы.

Он поднялся, желая покончить с разговором.

— Нет!.. — ожесточенно мотая головой, воскликнула Инга. — Ты не понял! Я же тебя терпеть не могла, я же мучилась!

— Лжешь! — вышел из себя Станислав Михайлович. — Хотя знаешь, что все бесполезно. Я же помню твои глаза, твое тело… Они не могли настолько вводить меня в заблуждение, чтобы я не почувствовал явного отвращения.

— Ты видел только то, что хотел видеть.

— Ладно, тогда зачем ты вышла за меня? Кто неволил?

Инга почти весело усмехнулась, вставила сигарету в мундштук, прищурила глаза и сказала:

— Хороший вопрос! Сейчас расскажу. — Жестом руки она предложила ему сесть в кресло. — Но клятву давать, что все истина, не буду. Ты сам поймешь, что не лгу. Итак, — она с удовольствием затянулась сигаретой. — Мне было двадцать пять, когда мы поженились. По взглядам того времени, если бы к этому возрасту я не вышла замуж, я из девушек-невест перешла бы в разряд старых дев. У меня не было выхода. — Она вздохнула, вновь болезненно переживая то давнее, что мучило. — Я, конечно, грезила о любви. Искала, как к тому призывали красивые кинофильмы и романтическая литература, любви необычайной, не искореженной бытом. Припомни-ка те благословенные времена. Никаких тебе ни посудомоечных машин, ни многофункциональных стиральных, ни микроволновых печей, ни сплит-систем… — Она запнулась, прижала пальцами пульсирующую жилку на виске и продолжила, сама дивясь тому, что говорила: — Очереди, очереди… серые, злые… За всем, начиная от молока и кончая зубной щеткой. Никаких тебе супермаркетов… Ничего… А я не хотела, чтобы мою любовь разъел этот страшный, прожорливый советский быт. Все, с кем я встречалась, были славные ребята, но среднего достатка. Конечно, можно было бы выйти замуж и совместно чего-то там строить и добиваться. Но любовь-то уже уйдет, пока чего-нибудь достигнешь. И потом, замужество — переход не только количественный, но и качественный. Все должно измениться в лучшую сторону. А если этого не произойдет, то замужество обернется несчастьем, — Инга потерла пальцами виски. — Ну что-то в этом роде я тогда думала. Был… был у меня мальчик, такой, о каком мечтают. Высокий, стройный, светлые волнистые волосы,

глаза синие… Одевался, я всегда придавала значение внешнему облику, модно. Но когда мы стали с ним встречаться, ну там кафе, мороженое, кино, парк с каруселями — какие тогда были развлечения? — выяснилось, что живет он с мамой, папой, старшим братом и его женой с годовалым ребенком в трехкомнатной квартире на окраине Москвы. Что родители его инженеры самые что ни на есть обыкновенные, никаких перспектив, никаких связей. Что одежда его — это подарки с барского плеча сына двоюродного брата его матери. Что мать ходит к своему этому братцу, он был каким-то там сотрудником какого-то посольства, и забирает то, что сынок того относил и бросил. И выходило, что жить нам, если решим пожениться, негде, кроме как у меня. То есть с родителями в двухкомнатной квартире. Хорошенькая перспектива — притащить мужа в свою собственную комнату. Мы расстались. А возраст подпирал, и вот… — она мелко, с ядовитым повизгиванием, рассмеялась: — Знаменательная встреча в стенах райкома партии. Ты начальник отдела, я молодой специалист, которого часто использовали в роли курьера. «Ингочка, будь добра, сбегай-ка в райком, отнеси Станиславу Михайловичу», — и тут обязательный вздох нашей начальницы, у нее дочь уже была старая дева: «Ах, какой молодой, всего тридцать семь, — мне, правда, ты казался старым, — и уже такой пост, начальник отдела. Ах, какой достойный мужчина. Ну, конечно, женат. А как иначе?» — вновь вздыхала она. И в сто первый раз, пока я собиралась, начиналось обсуждение с другими сотрудницами твоего образа жизни.

«Летом отдыхал с семьей на Золотых Песках. Загар!.. Не то что на нашем побережье. Чудо как хорош! Ведь вот жене повезло. Ничего не знает: где купить, где достать. Все на дом привозят. Вот, — это уже было обращение ко мне, — какого мужа надо искать».

Я не искала. Обычно я приходила к твоим инструкторам и оставляла очередную бумажку. Но в тот летний день мы случайно столкнулись с тобой в коридоре. Ты, раньше мельком видевший меня, спросил: «Мне бумагу несете?!» Я ответила. Ты пригласил зайти в твой кабинет. Я зашла. Прохлада, кожаные кресла. Ты налил восхитительный по тем временам напиток — пепси-колу. Дальше вспоминать? — В презрительно-насмешливом вопросе приподнялась ее верхняя губа. Станислав Михайлович молчал. — Что ж! — продолжила она. — Сначала ты пригласил меня в ресторан, потом последовали валютный бар, Большой театр. На день рождения — французские духи. Ты сказал, что без ума от меня, что любишь. Намекнул, что готов даже на развод, чтобы только я стала твоей. Да, несомненно, ты любил меня. Разводы в партийной среде не поощрялись. О повышении на длительное время можно забыть. Скорей всего ожидало понижение, а лучшим исходом этого рискованного шага было — удержаться на прежнем месте.

И началось: мама, папа, бабашка и даже дед твердили мне: «Выходи за Пшеничного! Лучшей партии не найдешь!» И впрямь, какие у меня были перспективы? Да никаких. А тут и двадцать пять скоро — веселый юбилей, если к этому времени ты уже замужем и упакована, как тогда говорили, на все сто. А я, — расхохоталась Инга, — и не замужем, и совсем не упакована. Какой, к черту, юбилей! Стыд от подруг и родни. Ну как их собирать? Как опять слушать одно и то же из года в год переходящее пожелание — выйти замуж?! Как опять сидеть в маленьком, полутемном зальце двухкомнатной квартирки и есть свекольный и морковный салаты, приправленные майонезом с чесноком? Как опять разливать на всех приглашенных две бутылки шампанского и пить напиток «Медовый»: желтоватую воду, в которой пушистыми хлопьями плавал осадок? Как?! Вот я и поехала с тобой в Дом отдыха партийных работников, вот я и забеременела под шум листвы и тихий плеск речки. В результате чего ты развелся и я стала твоей женой.

Зато какой получился юбилей! Гостям желать было нечего: я замужем, и живот явно давал об этом знать. Гуляли в банкетном зале ресторана. Столы ломились от изысков. Гости языки проглотили. Ошалели. И все было бы чудно, если бы ты, несмотря на все твои одеколоны и импортные костюмы, не был мне противен до тошноты. Думала, даже больше, надеялась, что пройдет. Мама все тихонько и упорно твердила: «Стерпится — слюбится!» Нет! Стерпится — сненавидется, вот это точно. Видишь, какой неологизм я создала. И вдохновитель ты!

В голове Пшеничного так полыхнуло, что красная пелена заволокла глаза.

«Ведьма, — подумал он, когда отхлынула закипевшая кровь. — Ненавистью заморозила свою и мою жизнь. Если не врет от злобы, то нет ей прощения».

— В ответ на твою тираду скажу: получила по заслугам, — бросил он сквозь зубы заметно охрипшим голосом. — Ты искала не любви, а материальных благ. За них и платила по счетам. А теперь я делаю тебе королевский подарок: дарю свободу.

Инга опустила глаза в стол и сидела не шелохнувшись. Потом вскинула на него страшный, сверлящий взгляд и произнесла: