Кто и как изобрел Страну Израиля
Шрифт:
Историк Гай Саллюстий Крисп, открытый сторонник Цезаря, в своем сочинении «Заговор Каталины» [113] отождествил [114] родину со свободой, противопоставляя последнюю «власти немногих» [115] . Об этом же говорил и сенатор Марк Туллий Цицерон, получивший за подавление антиреспубликанского заговора Каталины почетное именование «отец отечества». В своей знаменитой речи, направленной против заговорщика, считающейся одной из вершин риторического искусства, он бросил в лицо противнику следующие слова:
113
В оригинале: Bellum Catilinae («Война с Каталиной»). — Прим. пер.
114
Правда, словами, вложенными в уста заговорщика Каталины. — Прим. пер.
115
Гай Саллюстий Крисп. «Заговор Каталины», 58. (В русском переводе: «Мы боремся за отечество, за
«Если бы твои родители боялись и ненавидели тебя и если бы тебе никак не удавалось смягчить их, ты, мне думается, скрылся бы куда-нибудь с их глаз. Но теперь отчизна, наша общая мать, тебя ненавидит, боится и уверена, что ты уже давно не помышляешь ни о чем другом, кроме отцеубийства. И ты не склонишься перед ее решением, не подчинишься ее приговору, не испугаешься ее могущества?» [116]
Позднее этот прославленный оратор и политический деятель погиб в ходе событий, положивших конец республиканскому строю [117] , который был ему так дорог. Незадолго до смерти он последовательно сформулировал свое отношение к концепции «родины» в диалоге, написанном в стиле Платона и пользовавшемся бурной популярностью в Западной Европе на пороге Нового времени. Этот диалог цитировался в последние два столетия во множестве современных сочинений.
116
Цицерон. Первая речь «Против Каталины», 17.
117
Цицерон был убит 7 декабря 43 года до н. э. по настоянию Марка Антония, входившего вместе с Октавианом Августом и Марком Эмилием Лепидом во «Второй триумвират», управлявший Римом в 43–41 годах до н. э. Сразу после образования триумвирата (в октябре 43 г. до н. э.) триумвиры составили проскрипционный список «врагов народа», в который попал и Цицерон. Октавиан, которого Цицерон, остававшийся убежденным республиканцем, поддерживал против Антония, не счел нужным защитить «союзника». — Прим. пер.
Итак, в прославленном диалоге «О законах» Цицерон логично развивает общепринятую в то время концепцию, связывающую родину с республикой, на сей раз — в увлекательной дуалистической форме:
АТТИК. — И я, со своей стороны, очень рад, что увидел ее. Но что хотел ты сказать, заявив недавно, что эта местность, то есть Арпин (насколько я понял тебя), — ваша настоящая родина? Да разве у вас две родины? Или же одна — общая для всех родина? Если только для мудрого Катона родиной был не Рим, а Тускул.
МАРК. — Да, клянусь Геркулесом, и у него, и у всех уроженцев провинциальных городов [municipiae], по моему мнению, две родины: одна по рождению [naturae], другая по гражданству [civitatis] — подобно тому, как знаменитый Катон, хотя и родился в Тускуле, был принят в городскую общину римского народа и, тускуланин по происхождению, по своей гражданской принадлежности был римлянином, и у него была одна родина по местности, другая по праву; подобно тому, как ваши жители Аттики — до того, как Тесей повелел им всем переселиться с полей и отправиться в так называемый град, — были и гражданами своего дема и аттическими, так и мы называем родиной и ту местность, где мы родились, и ту, которая нас приняла. Но по чувству привязанности, какое она в нас вызывает, должна стоять на первом месте та родина, благодаря которой название «государство» [res publica] охватывает всю нашу гражданскую общину. За нее мы должны быть готовы умереть, ей полностью себя отдать, в нее вложить и ей как бы посвятить все свое достояние. Но родина, которая нас произвела на свет, нам не менее дорога, чем та, которая нас приняла [118] .
118
Цицерон. О законах. Книга 2, 4–5.
Преданность Римской республике, так же как и лояльность греческому полису, полагалась высшей ценностью, выдающимся качеством, более возвышенным, чем даже ностальгия по месту рождения человека и «ландшафтам детства». Именно государственная единица, в которой человек является полновластным гражданином, равноправным участником правящего коллектива, должна считаться самой важной и дорогой для него. Именно она способна мобилизовать армию, состоящую из гражданских добровольцев — в отличие от наемной армии; именно она может потребовать от гражданина отдать за нее жизнь. Такая гражданская жертва обществу оправдана, ибо полисное общество представляет собой полное выражение суверенной сущности гражданина. Эта обязывающая концепция политической родины является нетривиальным изобретением досовременного мира. Она, вне всякого сомнения, отчасти напоминает концепцию родины, сформировавшуюся в современную национальную эпоху.
Действительно, в XVIII веке можно насчитать немало просвещенных интеллектуалов, которых очаровали патриотические декларации, дошедшие до Нового времени из древнего Средиземноморья. Их пленили риторические формулы и иные свидетельства, указывающие на возможность власти, основывающейся на идиллической свободе, на то, что Древний мир обходился без тиранов и монархов. К счастью, в компанию этих блестящих мыслителей затесался Джамбаттиста Вико, потрудившийся напомнить читателям, что пресловутые римские патриции, несомненно, «ради спасения отечества… без колебания подчинялись и подчиняли свои семьи священным требованиям законов — тех самых законов, которые оберегали и спасали, вместе с общей родиной, их частные семейные „государства“, в которых они были единоличными властителями». Этот выдающийся, необычайно проницательный неаполитанский философ нисколько не жалел своих «латинских праотцев» и счел необходимым присовокупить, что «по сути, слово „patria“ имеет одно-единственное значение — личную выгоду немногих» [119] .
119
Вико Дж. Основания новой науки об общей природе наций, 38 и 677. — Иерусалим: Шалем, 2005. — С. 26
Республиканская родина Цицерона, в самом деле, была олигархией довольно узкого гражданского коллектива. И избиратели, и избираемые ими лица всегда принадлежали к тонкой элитарной прослойке. Для понимания республиканской концепции родины особенно важно следующее дополнительное обстоятельство: только тот, кто физически находился в Риме, мог участвовать в выборах. Граждане вне пределов города лишались как активного, так и пассивного избирательного права. Поскольку во времена Цицерона большинство граждан давно уже проживали не в самом Риме, все должностные лица любимой «родины» избирались меньшинством ее граждан — из этого самого меньшинства.
Впоследствии укрепление и расширение имперского Рима превратили традиционную связь с «гражданской родиной» в абсолютную бессмыслицу. Огромная империя стала в определенном плане лигой многочисленных городов-государств, лишенных фактической независимости. Превращение [120] в начале III века н. э. всех свободных жителей империи в «римских граждан», лишенных, по существу, права участвовать в управлении государством, нанесло еще один удар по эмоциональному и политическому фундаменту, на котором основывалась концепция республиканской родины. Взамен эта мера подготовила почву для распространения и упрочения универсального монотеизма, связь которого с конкретной территорией будет совсем другой. Тяга к святым местам получит иную ментальную основу и породит интеллектуальное притяжение совершенно нового характера.
120
Императором Септимием Бассианом Каракаллой в 212 году н. э. — Прим. пер.
Христианские отцы церкви, разумеется, попытались перенести лояльность республиканской родине на «небесное царство». Поскольку все люди равны перед богом, старинная преданность греческому полису или рабовладельческой республике может быть, на первый взгляд, легко заменена преданностью идее вечной жизни, открывающейся за пределами жизни нынешней. Уже у Августина можно встретить тезис, гласящий, что гражданство в его чистом и истинном значении может относиться лишь к «граду божьему». Если уж умирать ради родины, пусть это будет жертва, принесенная ради веры в небесное божье царство [121] . Такой взгляд на любовь к «patria aeterna» [122] встретил бурную поддержку в широких церковных кругах и стал одним из основных тезисов христианской веры.
121
См. соответствующие рассуждения Августина в «О граде Божьем», V, 16, 17, например:См. также у Вассермана в «Народ, нация, родина».
122
«Вечному отечеству» (лат.). — Прим. пер.
Римские республиканские армии, состоявшие из граждан, прекратили свое существование с расширением империи. Наемные войска понесли римские символические боевые значки не только к отдаленным берегам Средиземного моря, но и вглубь покоренной Европы. Исторический контакт с Римом положил начало переменам на сонном, покрытом лесами континенте. Однако решающее значение эти перемены приобрели лишь в ходе ослабления и последующего распада империи, когда европейские племена и поселения освободились от продолжительного римского господства. Только тогда начался долгий и неторопливый процесс, сформировавший в итоге новую цивилизацию с существенно иной структурой общественных отношений. Складывавшийся европейский феодализм не знал концепции гражданства, ему была чужда героическая смерть за отечество; разумеется, не порождал он и преданность территориально-политической родине. Впрочем, концептуальный репертуар присредиземноморских цивилизаций проникал самыми различными способами в европейскую культуру и в европейские языки, прежде всего при посредстве постоянно укреплявшейся христианской церкви.
Как верно отметил Эрнст Канторович [123] в своей книге «Два тела короля», в обществах, где личные лояльность и зависимость были тотальными, афинская и римско-республиканская концепция родины полностью «растворилась» [124] . Несомненно, термин «patria» продолжал оставаться употребительным, однако его почти всегда связывали с местом рождения или с местом проживанием человека, нередко — с его деревней. Слово «родина» стало фактическим синонимом выражения «малая страна» — «Pays» на французских диалектах, «Heimat» на различных диалектах немецкого языка. Иными словами, речь идет о месте, где находится дом человека, где он вырос и где проживает его семейный клан.
123
Эрнст Канторович (Ernst Hartwig Kantorowicz, 1895–1963) — известный германский, позднее — американский историк еврейского происхождения. Канторович, придерживавшийся консервативных взглядов, в молодости участвовал в правых военных авантюрах, в том числе в подавлении Спартаковского восстания в Германии; он был сторонником прогерманских романтических и эстетических националистических теорий. Выжитый нацистами из Германии, Канторович перебрался в Англию, а затем в США, где и написал свою самую известную книгу — «Два тела короля» (E. H. Kantorowicz. The King’s Two Bodies. — Princeton: P. U. P, 1981), анализирующую, по его собственному определению, «средневековую политическую теологию». Книга, несомненно, блестящая, вызвала серьезную критику. Известнейший оппонент Канторовича, канадский медиевист Норман Кантор, утверждал, что, невзирая на еврейское происхождение, Канторовича следует причислить к числу сторонников нацистских культуры и эстетики, по крайней мере в том, что касается его «интеллектуальных и культурных ценностей». См., например: Norman F. Cantor. The Nazi Twins: Percy Ernst Schramm and Ernst Hartwig Kantorowicz // Inventing the Middle Ages. — New York, 1991. — P. 79–117. — Прим. пер.
124
E. H. Kantorowicz. The King’s Two Bodies. — Princeton: P. U. P, 1981. — P. 233–234. См. также его блестящую статью «Смерть за родину в средневековой политической мысли» (Pro Patria Mori in medieval political thought // American Historical Review. — 1951. — № 56. — P. 472–492).