Кто идет?
Шрифт:
— Вот бы приверх был виден… здесь недалеко, кажется, остров Писковатский, как увидим — можно будет идти…
Он никак не мог определиться точно. Заметив наконец по левому борту вылезающий из тумана ржавый остов затонувшей во время войны баржи, он в мгновение сориентировался.
— Вот старый черт! — вырвалось у него, и он почувствовал и зависть, и уважение к своему капитану, и стыд при мысли, как глупо вел себя, считая, что идти еще можно. Здесь, за поворотом, Аленкин это отлично знал, тянулась под водой каменная гряда. И не только тогда, сейчас
Острое желание действовать, двигаться, говорить подтолкнуло Аленкина, и он пошел наверх смело, готовый к тому, что его могут снова прогнать.
В рубку Аленкин не вошел. Он встал снаружи у открытого окна, по другую сторону которого с биноклем у глаз стоял капитан.
Капитан сделал вид, что не заметил прихода штурмана.
Аленкин назвал место, где они стоят, желая этим показать капитану, что он понял свою ошибку и извиняется за вчерашнее, но Лев Дмитриевич не проронил ни слова.
Ветохин посмотрел на Аленкина и подумал: «Глаза красные, как у кролика, а сам торчит — не поймешь, чего ему надо; отвахтил и иди себе спи. И капитан тоже — сначала прогнал, а теперь молчит».
Солнце пробивалось все настойчивее. Уже загорались блики. Черная коряга на глазах у всех вдруг оторвалась от воды, поднялась и, быстро набирая высоту, полетела на юг, к Астрахани.
Аленкин следил за улетавшей уткой до тех пор, пока не понял, что неотвязная черная точка — это уже только в глазу от бессонной ночи.
— Видимость-то, оказывается, есть, — с усмешкой сказал капитан.
Ободренный шуткой, Ветохин стал громко смеяться над птицей, которая «сидела за туманом», а потом сказал:
— Может, и мы возьмем малым?
— Рано еще, — тихо сказал капитан.
А кругом уже было утро. В белых глубинах тумана шло непрерывное движение. На мгновения возникали в нем снежные хребты, сельские пейзажи в инее, голубые овраги, поля, и тут же все это никло и серыми, рыхлыми глыбами сползало вниз, бесследно истлевая.
То здесь, то там открывалась Волга, дыша просторами.
— Выспалась, матушка, — блаженно проговорил Ветохин и громко зевнул.
С берега донеслось протяжное коровье мычание, Ветохин послушал, широко улыбнулся и проговорил:
— Сигналит!
Корова промычала дважды и смолкла.
— Точно! Два продолжительных! Стою, говорит, в тумане.
К большой досаде Ветохина, остроты его никто не оценил. В рубке чувствовалось напряжение последних минут ожидания.
— Поднять якорь! — наконец скомандовал капитан.
Аленкин, не дожидаясь дальнейших команд, побежал по тентовой палубе на нос и, перегнувшись там через тоненькие поручни, кричал вниз, торопя боцмана.
Нескончаемо долго рокотала якорная цепь. Наверху было слышно, как, закрепляя якорь, выругался матрос и кому-то сказал:
— На пятнадцать метров, бес, улетел!
Вскоре на высоком кряже показалась Дубовка — вся в садах и черепичных крышах, вся в полыханье подожженных солнцем стекол.
Оттуда,
Под эту хвалу и небу и земле теплоход подходил к пристани.
Капитан вышел на мостик, расстегнул влажную шинель, поглядел на Волгу, улыбнулся. Потом взглянул на Аленкина, сам подошел к нему, положил на плечо большую тяжелую руку и сказал:
— Пошли отдыхать, товарищ штурман, тут теперь и без нас обойдутся!
Они уходили с мостика вместе, прикидывая, с каким опозданием придут в Сталинград.
— Я думаю, самое большое час, — чуть хмурясь для солидности, говорил Аленкин.
— А то и меньше… Попробуем еще механика подогреть, может, и прибавит.
На пассажирской палубе капитан сказал:
— Я сам схожу к механику, идите отдыхать.
Капитан пошел вниз. Аленкин подождал немного, пока отскрипят на внутренней лестнице шаги Льва Дмитриевича, и направился к носу теплохода.
В сонной тишине до звона четко стучали подошвы по мокрой палубе, лениво хлюпала за бортом вода. Аленкин посмотрел на Волгу и тут же отвернулся. Волн на реке не было, гладкая и светлая, она вся колебалась и больно била по глазам нежарким огнем утреннего солнца. Аленкин потер ломившие виски и пошел дальше. У салона он немного задержался. Зеркальная стена была матовой от капель.
«Скоро она встанет», — впервые спокойно и просто подумал он о Тоне. Он хотел припомнить ее лицо. Машинально провел ладонью по стеклу, смял множество хрупких капель и в узкой полоске черного зеркала увидел себя, но не сразу понял, что это его отражение.
Аленкин внимательно и долго смотрел на свое лицо, потрогал щетину, чуть отросшую за ночь, поправил фуражку и не торопясь пошел вниз.
КАПИТАН НЕСАМОХОДНОГО ФЛОТА
Посреди опустевшей терраски дебаркадера номер сто двадцать стоит шкипер и щурится на матовую воду.
Всю навигацию бьет в глаза Ивану Михайловичу белое отраженное солнце. Из-за этого он и в тени щурится. Так, в прищуре и отвердели глубокие морщины у глаз.
Я дотронулась до его руки и тихо спросила:
— Иван Михайлович?.
— А-а! — отозвался он как старой знакомой и заокал: — Пожалте, пожалте!
Он шел впереди, невысокий, плотный, взмахами правой руки как бы утверждая каждый свой шаг.
— Раньше моя каюта была ближе к центральному пролету, а потом, во время ремонта, значит, двинули меня сюда, чтоб поширше было. — Он остановился, толкнул белую дверь и сказал солидно: — Пожалте! Моя каюта!
Я вошла. Седая женщина стояла у стола и что-то складывала в фанерную котомку.
— А это моя Александра Петровна, - сказал шкипер тоном музейного гида и провел меня во вторую комнату. Мы сели у стола. Иван Михайлович положил на голубую скатерть руки — большие, темные, в таких же глубоких, как на лице, морщинах.