Кто косит травы по ночам
Шрифт:
– Но не в девятнадцать же лет! Не в младенческом же возрасте! – яростно парировала Катя.
С теми, кто позволял себе задавать подобные вопросы, общение само собой прекращалось, зачем общаться с людьми, если они тебя не понимают?
Потом случилось непоправимое. Она даже представить себе не могла, откуда ждет ее сокрушительный удар.
Сын учился на третьем курсе. Работать устроился очень удачно. Конкурс прошел, его одного из сотни взяли. Это пусть. Это как раз хорошо: к окончанию института уже повышение произойдет, не как у некоторых лоботрясов, которые знать не будут, куда тыкнуться. Боялась она, конечно, что опять он машину купит. Не хотелось вновь горе его видеть.
И тут он приходит вечером домой, все, как обычно.
Молодой человек жалуется, что живет уже несколько лет, ощущая незримое, но мощное давление со стороны матери. Она хочет прожить его жизнь за него, и он, не желая причинять ей боль и обиду, тем не менее не может позволить ей этого. Он описывает, как угнали у него машину, которая доставляла ему столько радости, а в глазах матери читалось торжество и счастье. Она даже скрыть это не пыталась. Он чувствует за собой постоянную слежку, он не хочет и не может привести в дом друга или подругу, опасаясь материнской бестактности. Ему очень понятны ее чувства, он очень к ней привязан, но не хочет больше оставаться под родительским кровом, он вырос, пришло его время.
Нормальны ли его чувства или он черствый бессердечный эгоист?
У Екатерины Илларионовны все в глазах поплыло, зарябило, когда она прочитала ответ Надежды. Вот уж от кого она не ожидала ножа в спину! Вот уж о чьем предательстве даже не помышляла!
Надежда безмятежно приняла сторону мальчишки! Конечно, молодой человек, сам себя обеспечивающий, должен жить отдельно от родителей. Должен, мол, сам прожить свою юность и молодость, научиться принимать решения и выпутываться из неприятностей. Иначе откуда же взять жизненный опыт? На Западе, мол, если парень в двадцать лет живет с родителями, значит, у него не все в порядке. Там якобы все удивляются такому раскладу. И нам пора привыкать к другому порядку. Родителям взрослых детей следует перестать воспринимать их как недвижимое имущество. Мать должна всегда помнить: ребенок – гость в ее доме. Рано или поздно он вылетит из гнезда, чтобы свить собственное. И готовить к этому надо не только его, но и самих себя, родителей. Надя долго и подробно рассуждала об абсурдных проявлениях материнской любви. Приводила примеры, как матери разбивают первые чувства своих дочерей и сыновей, как стараются во всем быть незаменимыми. Била, можно сказать, не в бровь, а в глаз.
За одним гнусным сюрпризом последовал просто форменный кошмар: Дима объявил, что снял квартиру, внес задаток, оформил контракт и завтра съезжает. Видеться они могут хоть каждый день, но жить будут порознь.
Памятное письмо
Надя прекрасно помнила это письмо. Лица мужского пола писали в их журнал крайне редко. Интересовались всякими глупостями, к примеру просили обозначить точное количество и местонахождение эрогенных зон у женщин или как сделать так, чтоб быть неотразимым в дамском обществе. К письмам мужчин относились с особым тщанием, даже самую пустую чушь не оставляли без внимания.
А тут такое умное письмо. Проблема сформулирована четко, детально. К тому же вопрос не локальный, а общечеловеческий. И очень под настроение Нади попало. Они незадолго до этого гостили всей семьей у Андрюшиной родни. Пришлось поехать, хотя активно не хотелось. Но отказывать чужим старикам в общении с их собственными внуками было бы нечестно. Она настроилась перетерпеть, перестрадать.
У себя дома главной была она, это само собой разумелось. Для Андрюшиных же родителей и сестер самой важной персоной был сын и брат. На Надю даже внимания особого не обращали. А когда обращали, то командовали: «Давай скорей ставь тарелки, давай хлеб режь, да потоньше, Андрюша не любит толстые ломти». Как будто она не знала, что Андрюша любит, а что нет. Муж ей объяснял, когда они оставались наедине, что соскучились родные, вот и вьются вокруг него, что в обычной жизни этого не было никогда, но Наде плохо в это верилось. Ей казалось, что безразличие к ней было демонстративным, подчеркивающим превосходство Андрея над женой. Они, наверное, хотели ей показать, как должна она ценить, что ее взял замуж такой замечательный, умный, деловой человек. Даже к мальчишкам не было такого внимания, как к нему. А мальчикам все талдычили: «Вот какой у вас папка! Гордиться надо таким папкой!»
Как-то на кухне попросила Надя мужа подать ей минералку из холодильника. Так целую лекцию пришлось выслушать: «Как это – Андрюша, дай? На кухне жена мужу подает. А он – деньги зарабатывает. Это если на работе «Андрюша, дай» да дома «Андрюша, дай», то ты тогда на что же?»
Такой вот «Курс молодого бойца». Дорвались до невестки. А они же далеко не молодожены, приспособились друг к другу отлично и не раздражаются по мелочам из-за того, кто за кем поухаживал в какой момент.
Еле-еле дотерпела до отъезда. Дома, разумеется, сорвалась:
– Почему твоя мать мне говорила так? Как она смела мне отвечать эдак?
Андрей сначала соглашался, даже прощения у нее попросил за своих, благодарил ее за терпение. Но это не помогало. Сильно она разбушевалась тогда. Ушла спать в свою каморку. Все ждала, что придет к ней, поуговаривает-поуговаривает и возвернет ее в родную спальню. Он не пришел. Задела она его, видно, за живое. Он же там, в отчем дому, душой отмяк, расслабился, а теперь за две недели родительской любви должен женские истерики выслушивать. Надя все поняла, испугалась, что перегнула палку. Помирились. Горько было на душе.
Письмо пришлось очень кстати. Уж она в нем воздала матерям, не уважающим своих сыновей, от всего сердца. Откуда что взялось. Хороший ответ получился. На летучке особо отметили.
Знала б она, что натворила!
Екатерину Илларионовну сжигал огонь изнутри. В ее голове не помещалось Надеждино вероломство. Это что ж получается, ей доверяли, ее мысли зачитывали, ее авторитет использовали для укрепления семейного очага, а в самом главном, в самом необходимом для матери вопросе Надежда повела себя как шваль. Как женщина легкого поведения.
Все свое негодование Екатерина изливала на Иришку. Та старательно сочувствовала, уж очень жалко было видеть, как женщина мучается. Екатерину переклинило конкретно, она даже переезд сына вроде как не заметила. Только о Надежде и говорила, что слишком много та на себя берет, что как бы самой не умыться бы горючими слезами. Видно, сама горя не знает. Спокойно слишком живет. Так хоть бы другим жить не мешала, в чужую бы жизнь не лезла. Чужих бы детей не совращала.
Именно тогда начались те непонятные звонки. И пошло-поехало. Иришка никаких Надиных координат не давала, да об этом вообще речь не заходила. Екатерина вроде даже как-то успокоилась, собралась. Как бы даже о сыне не так горячо тосковала. Только иногда на нее находило.
Начинался тематический бред. То про наркотики. Как героинщики собираются, как они это зелье себе готовят, ложки нержавеечные над огнем держат, потом в шприцы набирают. И все им мало, все больше и больше надо. И потом – передозировка. И все. И мать на могиле. Дитя ее отошло, отмучилось, а ей – мука вечная.
И так все расскажет, будто про себя. Во всех деталях мельчайших. Слушать – не оторвешься, но страх потом охватывает, что дрожь никак не унять.
То вдруг повествует размеренно, как человек умирает от СПИДа. Как со случайной женщиной сблизился, один раз всего не поостерегся, потом забыл и думать о ней. Потом занемог. Ангина за ангиной, болячка за болячкой.