Кто ответит? Брайтон-бич авеню
Шрифт:
— Чего-чего?
— Излагаю, — невозмутимо продолжил вымогатель. — Я, простите, многие превратности на себе испытал, так что с понятием, хотя в чужие вопросы и не суюсь… Итак. Представляем: приходят вдруг… нет, дел я ваших не знаю, не сочтите за грязные намеки…
— Ну, валяй-валяй… — сказал Матерый.
— Ну, а вдруг в натуре?! — повторил Ваня с вызовом. — Приходят люди в серых шинелях и в штатском барахле — и, что характерно, к вам… Я, естественно, могу пострадать за домашний алкоголь…
— По кумполу желаешь, темнила? — миролюбиво спросил Матерый.
— Буду конкретнее, — покорно согласился собеседник. — У вас — шмон, ко мне — вопросы; а что я вообще знаю, кроме таблицы умножения?.. Ась? Когда будет? Не докладывал… Ну, и так далее. Ушли посторонние лица, а я… тоже, вслед за ними. И когда из двери подъезда выходить буду… Впрочем, — Ваня задумался, — может, и не ушли… понимаете? Но я-то — личность свободная. Так ведь, надеюсь?
— Надейся, — сказал Матерый.
— Во-от. Беру я мелок и, выходя из подъезда, закрывая дверь, так сказать, чирк им по двери этой… Вертикальную полоску под самой ручкой… Незаметно. Если «наружка» сечет, все равно не увидит, точно рассчитано. И — в магазин за кефиром… После — обратно, гостей потчевать. Не желаете молочнокислых продуктов? А вы на машине мимо проезжаете и… на дверцу подъезда рассеянный такой взглядик, между прочим…
— На. — Матерый протянул деньги. — Конспиратор. Заработал. — И, открыв дверь своей комнаты, тут же захлопнул ее перед Ваниным носом.
Осмотрелся… Все «секретки» на месте, сюда не входили. Ванька, сволочь, конечно, влезть может, сукин сын, дешевка, но крепится — боится, видать, стукачок… Хозяин его выставил в осведомители наверняка… А почему? Эх, прост вопрос. Тоже обезопаситься желает, тоже за шкуру трясется, тоже не уверен… И винить тут некого, закон таков. Сказать ему, может, что раскусил я фокус с Ваней, с комнатухой этой, с истинными целями благотворительности мол, сюда не придут, дублирующий вариант… Нет, не стоит. Неприятно обоим будет, вот и все. В принципе ведь лучше такую нору иметь, чем дачу под удар подставлять… Так что спасибо, Хозяин. И тебе выгода, и мне. Твой принцип, всегда я его одобрял…
Матерый с тоской оглядел пыль и грязь на свертках и коробках, заставивших комнату. Все это надо переслать Маше, это капитал. Раньше оттягивал с отправкой, лень одолевала, теперь необходимо поторопиться, время не ждет… Сейчас загружайся, немедленно. Сколько увезешь, но загрузи.
Коробки к машине таскали вместе с Ваней, выклянчившем попутно пару дисков для компьютерных игр — основного его увлечения.
С грузом Матерый поехал к Хозяину. Жил тот в аристократическом районе — на широком и гладеньком Кутузовском проспекте, в доме с высокими потолками и длинными коридорами — квартира эта досталась ему в наследство от некогда высокопоставленного тестя — ничего, впрочем, замечательного, кроме квартиры, потомкам не оставившего. Да и что он мог оставить еще после себя?
Встретила гостя жена Хозяина Вероника.
Точно и мило разыграли ритуал встречи — комплимент даме, улыбка, передача пакетика с вином и рыбой; общие вопросы с необходимой толикой юмора; наконец, рукопожатие с Хозяином, твердые, доброжелательные взгляды — глаза в глаза. Все фальшивое!
Посидели у телевизора, ругая штампы массовой культуры Запада и восхищаясь тонким вкусом вина, принесенного непьющим гостем; посудачили о последних новостях внутренней и внешней обстановки; затем Вероника, сославшись на трудный завтрашний день в НИИ, где работала начальником отдела, отправилась спать, и мужчины остались наедине.
Целуя на прощание руку хозяйки дома, Матерый внезапно постиг суть царившей здесь атмосферы — как бы единым озарением, которому предшествовала череда прошлых встреч, разговоров и реплик…
Это уже была не семья. Их, мужа и жену, удерживало вместе лишь прожитое, но не настоящее; и не в том заключалась беда, будто Веронике, воспитанной в определенных традициях, хотелось мужа обязательно при должности и общественном весе, нет; она просто привыкла видеть рядом с собой человека цельного, увлеченного и занятого делом пусть простым, но официально благословленным, принимаемым всеми без исключений. Муженек же, мало что ей объясняя, вертелся непонятно где, водил в дом всякую сытую шпану, жил не по средствам — а значит, нечестно, дурно. И блага, добываемые им, хотя и завораживали Веронику блеском, все равно отталкивали нечистоплотной своей сущностью. Наверняка с годами в ней притуплялось чувство брезгливости… Но Матерый уверен был: хотелось ей правды в устремлениях мужа, а тот постоянно разменивался, как бы ни пыжился казаться дельцом с размахом…
По старой привычке пошли на кухню, располагавшую к разговору тихому и доверительному.
— Чувствую, с проблемами гость явился, — улыбнулся Хозяин, заваривая чай. — И с крупными. Такое вино…
— Точно, — согласился Матерый. — Оставь чайник, присядь и слушай, чего я натворил. Внимательно. Хотя… насчет «внимательно» — само собой, иначе нельзя.
Он рассказал все. О кражах на железной дороге, об уголовничках-подручных, об оружии, некогда найденном в тайнике партизан, о Леве, попытавшемся обрезать концы, о «гаишниках», о том, наконец, как обманывал его, Хозяина, манипулируя на «честных» начинаниях: от дачных строительств до сбыта икры, мехов, сигарет, напитков, всякий раз убедительно обосновывая легальную по степени риска основу товара…
Хозяин откровенно нервничал, однако не перебивал. Изредка позволял себе отвлечься: варенье из холодильника достать, чашки, конфеты… У Матерого порой возникало ощущение, будто тот слушает магнитофон — знакомую, хотя и полузабытую запись, но отнюдь не собеседника, сам же размышляет о личном, давно выстраданном, мучительном, как будто все то, о чем рассказывалось ему, он сам же и совершил — когда-то давно, по глупости, а вот, оказывается, нашелся живой свидетель… И еще странное ощущение возникло у Матерого: исчезни он, замолчи, все равно Хозяин не встрепенется, не удивится, а так же будет конфетки в вазочку ссыпать, кипяток доливать в заварку…
Нет, в чем-то не прав был он, Матерый, рассуждая об отношениях в здешней семье… Не только вещами да деньгами привязал к себе Веронику этот человек, а еще и силой, сутью какой-то глубинной… И его привязал! Потому и сидит он сейчас тут, и щебечет попугаем обо всем без утайки, и ждет спасения — ведь так. Спасения! — веря в мудрость Хозяина, надеясь — есть у того козыри, способные спутать игру охотников и все в ней переиначить. Прощения ждет себе и понимания… Как высшего смысла ждет.
Рассказал. Все.
— Я не хочу тебя обижать, — сказал Хозяин, нарушив долгое молчание, воцарившееся после последних слов Матерого. — Но… Твоя трагедия заключается в том, что всю жизнь был ты, во-первых, романтиком, а во-вторых, мелким жуликом — жалким и недалеким. И пытался одурачить тех, вернее, того, кто желал тебе добра; хотел верить тебе, трудиться с тобой, строить какое-то будущее, искать совместные перспективы для нас обоих… Я безуспешно и глупо стремился перевоспитать бандита. Вижу: Макаренко из меня — никакой… Хотя сравнение идиотское — и по возрасту воспитуемого, и по возрасту века, и конъюнктуры его, и идеалов… Кое-что, однако, мне удалось: ранее для полного счастья и умиротворения ты мечтал красть в день по четвертному, затем — сотню, две, три. Из жулика мелкого стал жуликом средненьким. Вот результаты роста личности и плоды, увы, всей воспитательной работы. Рвач и разбойник так и остался рвачом и разбойником.