Кто правит миром
Шрифт:
После возвращения из ссылки княгиня Долгорукова, урожденная Шереметева, не признала внебрачного сына, уже известного своими язвительными речами и сочинениями, в которых доставалось всем власть предержащим и около властей обретающимся, в том числе и Ивану Долгорукову, обожествляемому княгиней и при его грешной жизни и, тем более, после его трагической кончины.
Третья легенда самая необычная. Она появилась позже двух первых и распространялась недоброжелателями «Русского Тацита». Легенда эта, восходя к библейской простоте народных сказаний, повествует, что будущий обличитель пороков государства российского рожден дочкой деревенского старосты в Оболенском Большом от местного неотразимого Париса, вопреки воле родителей, которые хотели выдать ее замуж за богатого соседа.
Какая из легенд ближе к истине, никто уже не узнает, фактом остается только то, что родители «Русского Тацита» неизвестны, а сельцо Оболенское Большое является его родовой вотчиной. Вырастили его собственные крестьяне. Десяти лет они привезли его в Петербург, так как полагали, что князь должен жить в столице и его нужно обучать наукам, приличествующим его чину и званию, а также обхождению и манерам, соответствующим его происхождению.
На окраине города они купили крошечный участок земли и построили двухэтажный деревянный дом, напоминавший терем, наняли гувернеров и учителей. Юный князь, с первых лет жизни поражавший своих крестьян умом и сообразительностью, обнаружил необычайные способности к учению. И если бы не строптивый характер и непомерная язвительность, князь мог бы сделать карьеру, особенно при дворе Екатерины II.
Но вместо этого миру явился «Русский Тацит». По слухам, он писал «Историю нравов в государстве Российском», взяв за образец «Тайную историю» Прокопия Кесарийского, раскрывшего безобразия византийского двора. Отдельные части этого сочинения ходили по рукам, напечатать его было, конечно же, немыслимо.
Кроме того, «Русский Тацит», называемый также «Новым Диогеном», прославился устными обличениями, их боялись все – даже Карл Долгоруков, потому что «Новый Диоген» язвил не только пороки, но и простительные слабости и даже внешние недостатки физиономии. Одно время «Новый Диоген» почитался достопримечательностью столицы, но со временем он всем надоел, кроме нескольких горячих поклонников и поклонниц, прятавших главы его сочинений и хранивших их для потомков. В обществе же его стали называть «Юродивым князем» и даже «Шутом».
Никто толком не знал, сколько князю лет – видимо, больше семидесяти. Жил он почти в нищете, на деньги, присылаемые из Оболенского Большого, крестьяне старались содержать своего князя, но крестьян этих было меньше сотни. Питался князь почти только тем, что ему доставлялось из Оболенского Большого. А между тем, несмотря на свою простоту нравов, он чрезвычайно любил пить дорогой кофий, и вообще всякого рода деликатесы, в том числе и заморские, исключая вина и крепкие напитки. Одевался князь просто, можно сказать, бедно, но опрятно, и в баню ходил через день.
Внешне это был маленький сухонький старичок, седой, с приятным живым лицом, очень подвижный и необычайно говорливый. Говорить он мог часами, даже днями напролет, без сна и отдыха, столько, сколько в силах выдержать слушатели.
Но более всего поражала его осведомленность обо всем и обо всех. Он знал абсолютно все тайное и скрытое, казалось, ему известны даже сокровенные мысли и секреты всех тех людей, чьи дела составляли историю государства Российского и сопредельных стран.
Вот у него-то Карл Долгоруков и хотел узнать: и кто такой Соколович, и что может произойти в ближайшее время между восседающей на российском престоле матерью-императрицей и ее сыном, великим князем, об этом престоле мечтающим.
«Родственничек» был беден, всегда голоден и откликался на любой зов, и за чашку дорогого кофию мог болтать до тех пор, пока его не уймешь и не спровадишь восвояси. А за пару фунтов кофию, обещанных ему с собой, он готов выдать все сокровенные мысли и сведения, припасенные им для своего сочинения, которое должно досадить всем сильным мира сего и дать «Русскому Тациту» пропуск в вечность, где Геродот [120] и Ювенал [121] уже держали ему местечко рядом с собой.
120
Геродот – Геродот (490/480 – 425 гг. до н. э.), древнегреческий историк, отец истории.
121
Ювенал – Децим Юний Ювенал (60 – 127), римский поэт-сатирик, суровый бичеватель пороков.
15. РУССКИЙ ТАЦИТ
Век живи, век учись [122] .
Прокопий привез «Родственничка» после обеда, чтобы не сбивать распорядок дня. Карл Долгоруков обедал рано, потому что никогда, даже если картежная игра затягивалась за полночь, не просыпал утро и вставал со светом. Для «Родственничка» время обеда не имело значения, ел он, как утка, много и без разбору, пользуясь случаем, не обращая внимания на сотрапезника.
122
Век живи… – Источник не установлен.
Он вбежал в комнату, не дав Прокопию доложить. Карл Долгоруков поднялся ему навстречу.
– Ах, Бог ты мой, Карлуша! Как хорошо ты догадался послать за мной! Как ловко придумал! Здравствуй, здравствуй, милый!
«Родственничек» знал, что Карл Долгоруков не любит, когда его называют Карлом Ивановичем, а уж Карлушей и подавно, но называл его так, чтобы позлить. Карл Долгоруков тоже знал, что «Родственничек» не упустит ничего, что могло бы как-то уязвить собеседника.
– Дай обниму тебя, Карлуша, – старик обнял Карла Долгорукова, испытывая удовольствие от сознания, что тому это тоже доставляет неприятность, как и уменьшительное немецкое имя, и тут же присел к столу, – ты ведь не любишь обниматься, Карлуша, я ведь знаю, ты ведь немец, ну, только наполовину, шучу, шучу, Карлуша, русский, русский ты, а ведь ты и русских не любишь. Ах, какой аромат!
На краю небольшого столика, уставленного тарелками с осетриной, окороками и заморскими фруктами, стоял открытый полотняный мешочек с зернами кофе.
– Где же Прокопий? Принес бы чашечку кофию, – спросил «Родственничек».
И словно по его призыву открылась дверь, вошел Прокопий с подносом, на котором дымились пять чашек кофию, заваренного самым лучшим образом. Карл Долгоруков тоже любил кофе, но пил его раз в день, после обеда, чтобы побороть природно-русскую привычку вздремнуть после еды. «Родственничек» же пил этот непривычный для русского вкуса напиток в любых количествах, вприкуску с осетриной и вообще с чем угодно, и столько, сколько удавалось заполучить. Окинув взглядом стол, он продолжил:
– По-царски принимаешь, Карлуша, по-царски. Ты не серчай, что я тебя Карлушей величаю, это я по-родственному, мы ведь «родственнички» – он знал, что Карл Долгоруков называет его «Родственничком» и язвительно возвращал ему это прозвище. – Спасибо, спасибо, друг мой, уважил старика, – он отхлебнул из чашки, – я ведь люблю поесть и кофий страсть как люблю, чревоугодничаю при случае, потому как беден. Беден как церковная крыса! Крыса в церкви – по стене идет, аки поровну, по потолку – вниз головой идет, а ради чего? Чтоб добраться до подсвечника и обглодать его с остатками от сгоревшей сальной свечки! Бедность, друг мой, бедность! Ей, этой крысе, бедолаге кушать хочется. И представь, крыса-то эта церковная, голодная – в темноте идет, по одному запаху. Ах, какой аромат, Карлуша! – старик наклонился к мешку с зернами кофе. – И это все мне? Сокровище, поистине сокровище, ну, говори, что же ты из меня хочешь вытянуть? Да здесь фунта два будет, – он приподнял мешок, еще раз вдохнул аромат и, завязав мешок, подвинул его поближе к себе. – Ну так о чем тебе рассказать, Карлуша? Что поведать?