Кто следующий?
Шрифт:
— Хорошо, если этот Ортис окажется тем, за кого ты его принимаешь.
— Не волнуйся. Когда тебе нужно купить должностное лицо, оно само лезет тебе в руки.
У Фэрли начала кружиться голова. Посасывание и причмокивание Абдула, жующего резинку, казались самыми громкими звуками в гараже.
Голос Селима:
— У меня назначена встреча — через двадцать минут.
Ахмед:
— В Паламосе?
— М-м.
— Тогда еще полно времени.
Глаза Фэрли безвольно закрылись.
— Убери свет, пока я открываю дверь.
Темнота. Фэрли сопротивлялся. Он услышал очень отдаленный звук скрипа и грохота гаражной двери: он попытался
Теряя сознание, он успел подумать, каким оказался дураком и как это стыдно, потому что миру не нужен такой лидер.
21:40, восточное стандартное время.
Острая головная боль клинком вонзилась в правый глаз. Декстер Этридж пытался не замечать ее. Президент Брюстер говорил:
— Было бы непростительной ошибкой позволить всему этому отвлечь нас от испанских дел. Кажется, никто не понимает, как важны нам эти базы.
— Да, но мы не можем бесконечно за них цепляться, — ответил Этридж.
— Нельзя все время мыслить категориями бесконечности, Декс. В первую очередь надо думать о том, что происходит сейчас. Сегодня, завтра, в следующие двенадцать месяцев.
Этридж узнал эту философию: она принадлежала Биллу Саттертвайту, и в течение нескольких последних лет она все больше окрашивала действия президента в свой цвет.
Президент продолжал:
— Именно сейчас — и понятие «именно сейчас»определяет суть наших действий — мы в руках у красных без флота, без оружия и в целом беспомощные в военном отношении в районе Средиземноморья. Единственное, что мы можем противопоставить им, — это испанские базы.
— Однако положение не выглядит так, будто мы стоим на пороге войны. — Этридж прикрыл правое веко, пытаясь отогнать боль.
— Декс, мы непрерывно находились на пороге войны после девятнадцатого и сорок седьмого. — Президент очень устал, его голос напоминал скрип болтающейся на ржавых петлях двери, но Этриджу он казался приятно грубоватым, как жесткое полотенце после горячей ванны.
Они уединились для частной беседы в кабинете Линкольна и провели там уже больше двух часов, никем не потревоженные за исключением вторжения штатного помощника с сообщением из прокуратуры: анонимный абонент предупреждал полицию Лос-Анджелеса, что в здании Федерального суда спрятана пластиковая бомба. Он заявил, что по всей стране прокатится эпидемия взрывов, если Вашингтонская семерка не будет освобождена. Угроза звучала так, как будто этот голос принадлежал представителю широкой общенациональной подпольной организации. Однако в здании Федерального суда бомбы не оказалось: так или иначе неделю назад правительство начало осуществлять массовый надзор за известными радикалами, и до сих пор не было обнаружено следов организованного террористического движения. Похоже было, что трагедия в Капитолии остудила некоторые горячие головы: даже ультралевая подпольная пресса призывала остановить насилие.
И еще на полчаса президент отклонился от главного предмета их обсуждения — похищения Фэрли, — с гневом обрисовывая жесткую линию в отношении «предателей, которые пресмыкаются под ногами этого радикального дерьма». Этридж слушал со скептическим интересом. Когда Брюстер распалялся, его ораторские способности улучшались, но он гораздо реже говорил по существу, чем в обычном состоянии. В этот вечер президент совершенно вышел из себя. Воздух был отравлен дымом его сигар.
Президент низвергал своих демонов с пылкой страстностью.
— Мы должны были сразу стереть этих скотов q лица земли. Еще в шестидесятые. Но все считают, что мы обязаны быть терпимы и либеральны. И поэтому мы позволили им плевать на себя.
Брюстер говорил это, уткнувшись в колени. Он не поднимал головы, не шевелился, только время от времени вскидывал глаза на Этриджа, как будто пронзая его взглядом.
— Будь проклято их догматическое понятие справедливости. От нее тошнит, Декс. Когда они говорят об «освобождении», это означает, что кого-то надо взорвать; когда они говорят о «представительной демократии», под этим подразумевается погром всего во имя пятерых преступников с помощью банки бензина. Они заставили нас принять их грязные рассуждения и их грязный язык — когда в последний раз вы были шокированы, услышав слова «фашистские подонки»? Они радикализировали всех нас, и пришло время положить этому предел.
Головная боль раздражала и отвлекала внимание Этриджа. Он почувствовал, что ему трудно реагировать с той быстротой, которой требовал ход рассуждений Брюстера. Брюстер тянул волынку по поводу радикалов до тех пор, пока несколько минут назад не перескочил внезапно на испанские базы. Это беспокоило Этриджа, потому что он знал, что президент не имеет обыкновения заниматься праздной болтовней. У Брюстера существовала какая-то причина для демонстрации гнева — это была преамбула к чему-то особенному, и Этридж пытался предугадать следующие повороты мысли президента, но головная боль мешала этому, и наконец он сказал:
— Как вы думаете, кто-нибудь может дать мне пару таблеток аспирина?
Брюстер вскинул голову, темные волосы упали ему на глаза:
— Вы плохо себя чувствуете?
— Пронзительная головная боль, и все.
— Я позвоню врачу.
— Нет.
— Декс, ты попал под взрывы, ты получил удар по голове, теперь у тебя головная боль. Я хочу, чтобы тебя осмотрели.
— В этом действительно нет необходимости. Боли такого рода беспокоят меня всю жизнь — я обречен на головную боль на всю оставшуюся жизнь. Она всегда проходит. — Этридж приподнял одну руку на несколько дюймов, выражая президенту признательность за заботу. — Не о чем беспокоиться, уверяю вас. Врачи сделали все анализы, которые только известны медицинской науке. Со мной все в порядке. Мне нужна только пара таблеток аспирина.
Президент протянул руку к телефону. Этридж прислушался к его бормотанию в трубку и, уловив слово «аспирин», облегченно откинулся назад. Ему не хотелось, чтобы еще одна бригада врачей тыкала его пальцами, перебрасывая от одной диагностической машины к другой, подвергая множеству адских мук и тюремной скуке вынужденной изоляции. С ним ничего не случилось; в его вечном недомогании виновата была погода. Ранее он был встревожен летаргией, продолжительным сном, который потребовался ему после взрывов бомб. Он проснулся на следующее утро после трагедии с раскалывающейся от боли головой и странной слабостью в правой руке и ноге. Он сообщил врачам об этих симптомах — он не был напыщенным дураком. Они высказали мрачные предположения о возможности удара или «нарушения обмена веществ мозга». Были сделаны дополнительные рентгеновские снимки черепа и еще одна энцефалограмма. На третье утро Дик Кермод, его личный врач, вошел в палату госпиталя, светясь от радости: