Кто там стучится в дверь?
Шрифт:
Пантелеев не догадывался о таком моем козыре: «Автодорожная» помогала соблюдать ритм и не думать ни о чем, кроме одной симпатичной бегуньи, которая наблюдала за нами издалека, ожидая, кто первым дотронется до ее руки.
Я знал, что не проиграю сегодня Пантелееву.
Когда до конца оставалось метров двести, Станислав оглянулся (я отставал на два-три шага), недоуменно посмотрел на меня и, дабы наказать за самонадеянность, включил новую скорость. Раньше в таких случаях я сбивал темп, как бы говоря себе, Славке и вообще всему миру, что хватит, поиграли, больше я заниматься этими пустяками не собираюсь, дело твое, если все это воспринимаешь серьезно и если
Когда мы поравнялись, я сказал ему негромко: «Держись, Пантелей!» — и дал ходу. Он дышал тяжело, а мне казалось, что я могу еще три, нет, пять километров в таком же темпе пройти, потому что увидел озорное лицо Вероники и понял, что у меня есть определенный шанс завоевать ее симпатию... Я опередил Славку метров на пять, дотронулся до руки Вероники несколько метров мы бежали рядом, на прощанье она улыбнулась мне.
По-моему, Пантелеев не понимал, что же такое произошло. Да и сам я тоже. Только вспомнил одного мудреца, который утверждал, что человек, ударивший другого, не заслуживает ответного удара в наказание, ибо за несколько мгновений, пролетевших с тех пор, стал иным; одним словом, философ считал, что в разные минуты жизни мы не похожи сами на себя и что это полнее всего подтверждается на спортивных ристалищах. Возможно, я немного лучше узнал гражданина Песковского Е. А. И еще понял, как важно мне иметь какой-то, пусть маленький, стимул. К чему приведет с годами этот случай на этапе у Девичьей башни, я еще предполагать не мог.
Славка был настоящим спортсменом и известие о том, что в день эстафеты на его этап выйду я, воспринял хладнокровно и отрешенно, будто не его это касалось. Я ему не соболезновал, бывали вещи, которые мы оба понимали хорошо и о которых никогда не говорили. Я же вновь подумал о том, что мог бы поучиться у него выдержке и умению делать хорошую мину при плохой игре.
Мне выдали новую форму — белую майку с красной полосой по диагонали, синие трусы и резиновые тапочки. За час до начала эстафеты мы сели в грузовик и начали развозить бегунов по этапам. Когда доехали до «Азнефти», я спрыгнул, приветливо помахал рукой товарищам: мол, знайте, все будет в порядке, не подведу...
Я приполз к Веронике на этап шестнадцатым. Получил палочку девятым, сразу резко вышел вперед, обогнал одного, другого, третьего... что было дальше и сколькие перегнали меня в самом конце этапа, лучше не вспоминать. Этот случай надолго отбил охоту пробовать силы в беге... И все же я не жалел о случившемся. Ведь это благодаря эстафете я познакомился с Вероникой. А что говорили о моих талантах Мнацаканян и Канделаки — можно было пропустить мимо ушей.
«Эх-ха! Эх-ха-ха! Все вступайте в Автодор!»
День заполнен с утра до позднего вечера. Мы понимаем: предстоит пройти курс не за одну, а за две жизни, пусть немного громко сказано, но это так! Один курс за себя. Другой — куда более сложный — за того, кем готовимся стать. Знать не просто два языка и две страны — познать второй способ мышления, привыкнуть к новым измерениям, новым жизненным
Вчера полдня провел как приготовишка. Учусь писать цифры. Думал раньше, что во всем мире арабская семерка — это арабская семерка. Как и пятерка и тройка. Но оказывается, немцы пишут их немного по-своему. Совсем небольшое отличие, но есть. И я должен забыть, как писал раньше. Показал Рустамбеков. Неторопливо и обстоятельно. Он все делает обстоятельно. И хочет, чтобы мы научились и этому умению. Понятия «умение» и «обстоятельность» тоже имеют свой национальный оттенок. Немецкое умение, насколько я понимаю, есть искусство делать дело достойно, без суеты и лишних слов.
Семерка — горизонтальная линия и под острым углом слегка изогнутая линия вниз. Никакой поперечной черточки. Линия, идущая от перекладины, чуть утолщается книзу. Время от времени, задумавшись о чем-то, я ставлю по привычке черточку. Тогда беру чистый листок и начинаю снова.
Изучаю обычаи, порядки и нравы Германии, невольно обращаю внимание на то, что «имеет там преимущество», иными словами на то, чему совсем не грех поучиться.
У меня появляется чисто профессиональное желание делать все как следует. Это не значит, что я собираюсь стать правильным человеком, правильным во всем: мыслях, поступках, делах. По-моему, нет ничего скучнее, чем такой вот правильный человек, который задался целью «изжить все собственные недостатки». На новой своей работе ты просто ни к чему не будешь годным, если вместе с «отрицательными качествами» потеряешь частицу своего «я».
Я должен научится писать без ручки, чернил и бумаги, хранить все это в памяти и при необходимости уметь читать «написанное». Я хочу, чтобы моя работа, моя профессия, мои задания, которые я буду получать в будущем, чтобы все это служило не разъединению, не вражде, не войне с Германией, чтобы я смог сделать то немногое, что мне будет дано, для сближения с этой прекрасной страной и ее народом. Верю, что фашизм — как кошмарный сон, когда опутаны ноги, руки, мысли, и что этот сон пройдет... Скоро ли? При жизни ли моей?
Сон — это одно мгновение, которое кажется растянутым на много часов (так говорит Назим Керимович, ему надо верить, но я не знаю, как и кому удалось проверить это утверждение). А ведь и жизнь человеческая — это тоже нечто мгновенное. Сколько имею в своем распоряжении лет, пока не одряхлеет мой ум и не состарится тело? Лет тридцать, от силы сорок. У людей моей будущей профессии срок не слишком долог: живут под напряжением. К нему привыкаешь, его не чувствуешь, а потом, рано или поздно, приходит пора платить по счету. Это если не происходит каких-либо других обстоятельств, сокращающих вышеназванный срок.
Тридцать или сорок лет. Но ведь это и чертовски много, если у человека есть цель и если он полон желаний достичь ее.
Аккуратно выписываю цифры.
Пришел черед тройки. Наверху спиралька и далее обычная полуокружность; главное — научиться выписывать спиральку и не забывать, что нижняя часть цифры должна быть больше верхней. Сегодня я напишу триста тридцать три тройки. Мое домашнее задание — написать «квантум сатис», сколько сочтется необходимым. Я мог бы вполне написать сотню, полторы. Но я теперь удивительно прилежный ученик. Мне иногда кажется, что это не я, а кто-то другой такой прилежненький ученик, готовый ежедневно перевыполнять свои задания и рапортовать о том самому себе.