Кто-то должен умереть
Шрифт:
В паутину попала муха. Огромная синеватая муха, с толстым, металлически сверкающим телом. Она отвратительно, истерично жужжала, пытаясь вырваться из паутины, но запутывалась все болеше. Иной раз казалось – она вот-вот разорвет путы: в кружевном плетении появлялись прорехи, Маша, замерев, переживала за сатанинский труд крохотного паучка… И тут перед нею предстала сама правда жизни – ничем не прикрытая, циничная, ослепительная.
Паучок был раз в двадцать меньше мухи, но действовал спокойно и решительно. Мгновенно отличив правдивое содрогание паутины от ложного – вероятно, доверившись инстинкту, впитанному с белком матери, родившей его паучихи, – он бросился вниз, подстраховавшись канатиком, выпущенным из брюшка. Много лет спустя Мария как-то увидела, как падают с тарзанки в парках развлечения, и точно так же у нее замерло сердце – она сразу вспомнила паучка. Он бросился к мухе, побегал вокруг да около, оценил ее размеры и осторожно прикоснулся к ее крылу, разрывающему паутину. Муха отчаянно завизжала – она была настолько велика, что ее голос действительно больше походил на визг, чем на жужжание. Паучок задумался, затем засуетился вокруг пленницы. Он коснулся одной ее ножки, затем другой и как-то вдруг связал их вместе коротеньким обрывком паутины. Муха снова завизжала, и Маша, прижав ладони к груди, замерла в ожидании. Ничто не говорило о том, что паук сильнее, ничто не свидетельствовало о его превосходстве… Но в каждом его движении победа была предсказана – девочка чувствовала это.
Вскоре все ножки мухи были связны, и Маша поняла, что близится конец. Паук вовсе не стеснялся зрительницы. Он не обращал на девочку никакого внимания и суетливо бегал вокруг мухи, все крепче и теснее стягивая ее паутиной. Жужжание становилось все более надрывным – жертва уже не пыталась вырваться, она даже не звала на помощь – потому что кто мог ей помочь? В ее пронзительном голосе звучало предельное отчаяние, а паучок, невозмутимый и деловитый, продолжал суетиться, проделывая работу, назначенную ему от века. Наконец муха повисла на краю паутины, связанная по рукам и ногам, опутанная почти невидимой сетью. В ее отчаянном голосе слышались глухие рыдания. Маша не выдержала – она подняла руку, нашарила выпавшую из книги закладку… Нет, она вовсе не жалела эту муху. Она ненавидела мух. Пауки были ей куда милее и приятнее – как-никак это санитары. Не будь их на свете, мухи совершенно бы распоясались, тем более что рядом с домой огромная помойка. Но… Муха была беззащитна. И то, что видела Маша, отчего-то ранило ей сердце. В этом было что-то очень безжалостное и несправедливое. Паутина… Она была беспощадна.
Девочка решила разорвать паутину кончиком закладки, на которой была напечатана таблица умножения. Она протянула было руку… И остановилась. Паук, отдыхавший все это время возле перил, приступил к заключительному акту. Легко, слегка манерно двигаясь вдоль нити, он приблизился к мухе, замер рядом, как исповедник, выслушивающий слова закоренелой грешницы. И, сделав еще одно движение, чувственно обнял свою пленницу. Та забилась, испуская последние, совершенно беспомощные вопли, но паучок не отступал – сжимал ее толстое брюхо в своих слабосильных лапках и нежно, вкрадчиво целовал металлически блестящий хитиновый покров. Маша вскочила, сама того не заметив. Это было… Невероятно. И очень правдиво. Правдиво, как сама жизнь, – и так же цинично. Ничего в ту пору не зная об отношениях мужчины и женщины, палача и жертвы, она инстинктивно чуяла, что наблюдает важнейший акт, который совершают все дети природы: ловушка – отравленный, разлагающий плоть поцелуй – убийство – смерть – инстинкт сохранения рода, направленный на выживание.
Нет, сейчас бы она пальцем не тронула паучка. Он казался ей героем – он побеждал великана, побеждал его безжалостно и ласково, без лишней жестокости, без глупой слащавости. Все было естественно – и непоправимо. Маша зажала рот ладонью. Муха перестала сопротивляться. Еще несколько еле слышных звуков. Содрогание паутины. Затем – тишина. Она ожидала, что паук немедленно сожрет свою жертву, но тот, разом потеряв к ней интерес, бросил ее в сплетениях порванной паутины и вернулся в западню. Поцелуй, так взволновавший девочку, был прерван, как только жертва умерла.
На другой день муха значительно усохла. Паучок питался ее плотью и кровью, время от времени присасываясь к просевшему брюшку. Впустив свой яд, он наладил в ее теле пищеварительный процесс, которого сам был начисто лишен при отсутствии желудка. Маша знала об этом и, наблюдая за паучком, шептала: «Кушать подано!»
Через пару дней тот исчез.
– Ты молчишь, – Борис продолжал прикасаться губами к ее обнаженной спине. – В чем дело?
– Не знаю, – еле слышно вымолвила она. – Может быть, я молчу, потому что нет смысла ничего говорить.
– Обиделась?
– Нет. Но ты меня не слушаешь.
Он опустил руки, и Мария ощутила жгучее желание – чтобы он снова схватил ее, лишил сил, воли, навязал свои правила. Она обернулась:
– Скажи, может быть, так и надо, что я серьезней тебя? Может, я зря сержусь? Мне тридцать… Я не из богатой семьи. Всегда приходилось работать. Я росла не в очень-то благополучное время… У родителей был счет в сбербанке, но все деньги они потеряли – а ведь копили для меня. Эта квартира досталась от дальнего родственника – дар судьбы. К подаркам я не привыкла. Вообще все складывалось не очень ровно. Вышла замуж – сама не понимаю, зачем и как. Счастлива, в общем-то, не была… Муж меня бросил. Знаешь, я даже не слишком расстроилась.
Она подняла глаза и впервые увидела в его ответном взгляде понимание. Улыбнулась:
– Правда – это всегда не очень весело.
– Выйдешь за меня замуж? – Он уже не пытался к ней прикоснуться, но его взгляд почти ощутимо касался ее кожи. Мария поежилась.
– Ты все о своем… А я боюсь. Впервые в жизни кто-то хочет принимать за меня решения, а я не умею подчиняться.
– Доверься!
– Не могу.
– Так, – он приподнялся на локте и взлохматил волосы. – А я не могу иначе. Пойми – я не деспот, но думаю, что женщина все-таки должна слушаться своего мужчину.
Мария деланно улыбнулась:
– Должна? Никто никому ничего не должен.
– Ты несчастный человек. Ты не можешь расслабиться.
– Могу. Но я не понимаю, почему должна принимать твои правила. – Внезапно ей захотелось заплакать, но Мария тут же вспомнила, что так и не сняла макияж. – Может быть, слишком поздно…
– Для чего?
– Для того чтобы расслабиться и поверить другому… Я не могу.
– А ты попробуй.
– Легко сказать…
– Чего ты боишься? – Он едва касался ее плеч, но взгляд внезапно стал тяжелым. Мария едва вынесла его – в нем были обида и недоверие. – Тебя ни к чему никто не принуждает. Невероятно… Я сто раз доверялся людям, ничего не требуя взамен, а ты! Зовут замуж – тебе, видите ли, страшно. Ничего не просят – а ты всех подозреваешь в корысти!
– Погоди, – перервала его женщина. – Не в замужестве дело. Думаю, для тебя это тоже не имеет большого значения – будем ли мы официально расписаны. Мне не нравится твой образ жизни, а менять его ты не желаешь.
– Только и всего?
– Этого даже слишком много.
И тогда он пообещал, что изменится – ненамного, конечно, не жертвуя своей индивидуальностью. Но если он сможет изменить каким-то неважным принципам – он сделает это лишь для того, чтобы успокоить Марию.
– Кажется, большего ни одна женщина на свете требовать не может, – уже в сердцах произнес Борис. – А ты все еще…
Она не отвечала. Сидела на краю постели, в сгустившихся сумерках, глядя на светлеющий квадрат окна. Восходила луна – иногда она светила прямо на ее постель, и тогда ей снились дурные, тревожные сны. Она вдруг подумала о Насте.
«Если бы она знала! Если бы знала!»
– Ну, так когда?
«Никогда».
– Мне надоело упрашивать.
«Так зачем же ты…» Женщина обернулась, и ее вновь поразило это смуглое лицо – оно исчезало в сумерках, зачеркивалось резкими, глубокими тенями. Внезапно он показался ей похожим на насекомое. «Паук…»