Кто-то, с кем можно бежать
Шрифт:
А на следующей странице, непонятно из-за чего, как в школьном наказании, ровно сто раз, она сосчитала: "Я пустая и никчемная девчонка, я пустая и никчемная девчонка".
Боже, подумала она, прислоняясь головой к сливному бачку, как я могла быть такой дурой.
Но тут же нашла свою первую встречу с книгой "И кулак был когда-то раскрытой рукой и пальцами" Иегуды Амихая, и наполнилась состраданием к той девочке, что писала: "У новорождённых рыбок есть белковый мешок. Я знаю, что эта книга будет моим белковым мешком. На всю жизнь". И через неделю решительно и непреклонно: "Чтобы были у меня б. г. я клянусь с этого дня и на всю оставшуюся жизнь смотреть на мир всегда удивлённо".
Горько усмехнулась. В последнее время мир прямо заставлял её смотреть на себя удивлённо, а потом возмущённо, и, наконец, с полным отчаянием. И единственное, что, в конце концов, сделало ей большие глаза, была эта причёска.
Быстро полистала, вперёд, назад. Посмеялась, повздыхала. Какое счастье, что решила почитать дневник, прежде чем отправилась в путь. Увидела себя распростёртой и обнажённой, как будто кто-то показал ей целый фильм, собранный из отдельных снимков, день за днём из её жизни. Ей уже нужно было выходить оттуда, Лея ждала её в ресторане с прощальным обедом, но она не могла выйти, если бы можно было не выходить на улицу, под эти взгляды. Как они смотрят на неё с тех пор, как обрила голову. Здесь, по крайней мере, она защищена. Одна, окружённая стенами. Вот она в четырнадцать лет, здесь она уже начала писать иногда зеркальным почерком вещи, которые особенно хотела скрыть: "Бедная мама, она так хотела родить девочку, чтобы всем с ней делиться, ладить с ней, открывать ей тайны женственности, и как это чудесно – быть женщиной, прямо Божий подарок. А что она получила? Меня".
Моя мама. Мой папа. Зажмурившись, отталкивала их от себя, но они снова жались к ней. Бывают в жизни ситуации, когда каждый сам за себя, сказал её папа во время последней ссоры. Хватит, пусть уйдут отсюда, когда всё кончится, она сможет о них подумать; с моей стороны вопрос закрыт, сказал он, и я больше пальцем не пошевельну, и посмотрел на неё с деланным равнодушием, и только правая бровь его дрожала, не переставая, как существо, живущее собственной жизнью. Медленно, напряжённо, сосредоточенным усилием она выбросила их из головы. Ей нельзя иметь с ними дела сейчас. Они только ослабляют и подавляют её. Сейчас они для неё не существуют. Она лихорадочно выхватила другую тетрадь, примерно полуторалетней давности. Здесь в её жизни уже появились Идан и Ади, и всё начало изменяться к лучшему. По крайней мере, она так думала. Она читала и не верила, что такие вещи занимали её ещё несколько месяцев назад. Идан сказал так и сделал так; постригся под Франца Иосифа и взял её, а не Ади, контролировать парикмахера, потому что ты практичнее, сказал он, и она не поняла, комплимент это или оскорбление, и удивилась, что кто-то считает её практичной. А поездка на фестиваль в Арад – кто-то украл их рюкзак с кошельками. У них осталось десять шекелей на троих; Идан взял инициативу в свои руки: в магазине канцтоваров купил пачку квитанций за девять шекелей. Потом послал их обеих собирать у людей взносы в "Общество борьбы с озоновой дырой".
А кружащее голову счастье, которое она испытывала, совершая такое мошенничество, такое преступление, чтобы принести ему вырученные деньги, а какую обжираловку они устроили, и у них ещё остались деньги на травку, они курили и ничего не чувствовали, и Идан с Ади непрерывно буянили и вещали про дикий драйв, а на обратном пути в автобусе Ади сидела с Иданом через два сиденья впереди неё, и всю дорогу оба истерически хохотали.
И среди этой ерунды разбросаны маленькие посторонние замечания, краткие сообщения о вещах, которым она тогда не придавала значения, они были как лёгкий шепоток, мало-помалу усилившийся до крика: мама и папа обнаружили пропажу афганского ковра, который висел на стене за дверью. Они тут же уволили домработницу, которая проработала у них семь лет. Потом пропали несколько сотен долларов из папиного ящика, тогда был уволен садовник-араб. Ещё был случай с машиной, счётчик которой указывал на очень длинную поездку, когда родители были в отпуске за границей. И тому подобные тени, скользившие у стен дома, на которые никто не решился направить слишком яркий свет.
В дверь сильно постучали. Уборщица. Кричала, что она сидит там уже час. Тамар сразу же крикнула резким голосом, что будет там, сколько захочет. Отдышалась, потревоженная грубым вторжением.
Когда начала читать последнюю тетрадь, поразилась, что всё было там подробно и совершенно открыто: план, пещера, список продуктов, опасности ожидаемые и непредвиденные. Эту тетрадь она обязана немедленно уничтожить. Даже в тайнике её нельзя оставлять. Пробежала глазами по листам. Нашла место, до которого она ещё позволяла себе что-то чувствовать – короткая ночная встреча возле кафе "Риф-раф" с кудрявым парнем с мягким взглядом, который показал ей сломанные пальцы руки и убежал, как будто она тоже была способна сделать с ним что-либо подобное – с этого места она сделалась непроницаемой, скупой на слова и писала, как секретарша засекреченной военной части: цели, задачи, опасности. Что выполнено, и что ещё предстоит.
Закрыла тетрадь. Глаза её остекленело смотрели на пошлый рисунок на двери. Если бы можно было взять дневник туда. Но нет, нельзя. Только что она будет без него делать. Как разберётся в себе, не делая записей. Бесчувственными пальцами выдернула первый лист и бросила его в унитаз между ногами. За ним ещё лист, и ещё. Стоп, что это? "Когда-то я много плакала и была полна надежд. Сегодня я много смеюсь, смеюсь отчаявшись". В воду. "Наверно, я всегда буду влюбляться в того, кто любит другую. Почему? Потому. Я хорошо умею попадать в безнадёжные ситуации. Каждый в чём-то талантлив". Разорвала. "Моё искусство? Ты что, не знала? Умереть в мгновении". Разорвала, яростно разорвала. Встала и постояла минутку, пережидая головокружение. Остались листы самых последних дней. Бесконечные споры с родителями, её крики и мольбы, и режущий сердце страх, когда поняла, что они действительно не способны ничего сделать, ни помочь ей, ни удержать её; что постигшая их трагедия опустошила и парализовала их, как какое-то колдовство, вынувшее их из самих себя, так, что от них осталась одна оболочка. Теперь только она сама может что-то сделать, если хватит смелости.
Но вполне возможно, что в том месте, куда она хочет попасть, о ней будут разузнавать; ведь наступит какой-то момент, когда станут следить за ней или рыться в её вещах, пытаясь любыми путями выяснить, кто она. Кто я? Что от меня осталось? Спустила воду, ошеломлённо глядя, как крутящиеся обрывки засасываются и исчезают: ничего.
Без дневника и без Динки, она упала духом.
Быстро смешалась с толпой на остановке. Видела своё отражение в витрине ресторана, в окошке продавца сосисок, во взглядах людей. Видела, как при этом вытягиваются губы. Ещё вчера на неё смотрели совсем иначе. Ещё вчера она и сама немного поощряла эти взгляды; всегда был какой-то намёк или вызов в том, как одевалась и как смотрела на них. Тамар знала: это чрезмерная дерзость слишком робких. Испуганная дерзость, неуправляемо рвущаяся из неё, будто отрыжка: как та прозрачная блузка, которую она надела на выпускной вечер в девятом классе. Или потрясающие красные туфли, туфли Дороти из "Волшебника страны Оз", в которых была на праздничном концерте в академии. Были ещё случаи и бесконечные стремительные переходы от дней запущенности и заброшенности – Алина кричала на неё как-то, что запрещает ей снова надевать "эти одежды Бней-Брака [11] " – к периодам элегантности и стиля до самооблизывания, её сиреневый период, жёлтый период, чёрный...
11
Бней-Брак – город с преобладающим религиозным населением.
У прилавка камеры хранения она сдала большой рюкзак, а маленький прижала к груди. С этих пор он становится её домом. Парень, который там работал, взглянул на неё и, как и парикмахер, постарался не коснуться её пальцев своими. Она взяла с прилавка маленький металлический жетон с номером сданного ею рюкзака. Ну вот, об этом она и не подумала: куда ты теперь денешь этот жетон, к примеру? А если кто-то из них возьмёт этот рюкзак из камеры хранения и проверит кошелёк и тетради дневника? Дура такая, мегаломанка, отверженная.
Она ушла оттуда, с удовольствием занимаясь самобичеванием, чтобы сделать свою кожу ещё жёстче перед тем, что её ожидает. Но кто знает, что ещё там случится, и какие неожиданности – о которых не думала и даже представить не могла – принесёт ей новая жизнь, и как удивит её реальность, и как, как всегда, предаст её.
И тогда Асаф рассказал ей; опять начал с начала, с работы в муниципалитете, на которую его устроил отец с помощью Даноха, так как Данох был должен ему немного денег за электрические работы, которые отец делал у него дома, но – но Теодора снова остановила его повелительным жестом маленькой руки и пожелала сперва послушать о его маме и папе, и Асаф вынужден был прерваться, и рассказал, что родители и младшая сестра уже, наверно, приземлились в Аризоне, в Соединённых Штатах, и отметил, что уехали они довольно внезапно, потому что старшая сестра Рели, попросила приехать к ней немедленно. Монашка захотела узнать о Рели, почему она находится так далеко от дома, и Асафу пришлось к собственному удивлению рассказать и о Рели. Он описал её в общих чертах, какая она особенная и потрясающая, рассказал, что она художница, занимается ювелирным делом, и придумала оригинальную линию серебряных украшений, которая сейчас очень популярна за границей; он произносил её слова и термины, и чувствовал, насколько они ему чужды, может потому, что это её новое достижение чуждо ему, а может потому, что и в самом её отъезде туда было что-то, что его пугало; с долей неприязни добавил, что иногда Рели бывает невыносима, и намекнул на эту её принципиальность во всём, начиная с того, что она ест, и главным образом не ест, и кончая её идеями по поводу отношений между арабами и евреями, и как государство должно выглядеть и вести себя, и так получилось, что он все-таки рассказал о Рели немало, и как она прямо сбежала год назад из страны, так как ей необходим простор, это её слово он ненавидел, поэтому поспешил заменить его и пояснил, что Рели чувствовала, что она просто задыхается здесь, и Теодора улыбнулась про себя, а он сразу понял её улыбку, и понимание без слов прошелестело между ними: есть люди, которым даже пятьдесят лет в одной комнате не душно, а другим и целой страны недостаточно; потом она захотела послушать про Муки, которая уехала с родителями, так как её никак нельзя было здесь оставить, Асаф говорил и о ней и улыбался, обычный румянец на его щеках усилился, почти поглотив в себе прыщи, потому что, когда он произносил "Муки", его ноздри всегда ощущали запах её волос после мытья, и он засмеялся и сказал, что его всегда восхищало, как уже с трёхлетнего возраста она требовала свой шампунь и настаивала на ополаскивателе, правда, с трёх лет, и у неё такие мягкие волосы, как туман между пальцами, эти её светлые волосы – он засмеялся, и Теодора улыбнулась – часами стоит она у зеркала, эта малышка, и любуется собой, и уверена, что весь мир её любит, и когда он или Рели возмущались этим культом личности, мама говорила им, чтоб не смели ей мешать, пусть малышка радуется, и пусть будет хотя бы один в этом доме, кто любит себя без всяких ограничений – тут Асаф вдруг обнаружил, что говорит уже несколько минут без перерыва, испугался и сказал, всё, обычная семья, ничего особенного, а Теодора сказала:
– Прекрасная у тебя семья, милый, вы должны быть очень, очень счастливы, – и он видел, что она снова погружается в себя, как будто в ней погас свет, и не понимал, как он так свободно болтал с ней, и сказал себе, ладно, это потому, что она так одинока здесь, может, она давно ни с кем не разговаривала по-настоящему, просто и от души, и тогда он подумал, в самом деле? А ты когда так разговаривал?
И вспомнил, конечно, что ждёт его вечером с Рои и Дафи, а она склонилась к нему и спросила: