Кто-то, с кем можно бежать
Шрифт:
Но Алина готовила её к пению в концертных залах, в праздничных концертах или мастер классах, с известными дирижёрами или гениальными оперными режиссёрами, проносящимися с визитами из-за границы; или на заключительных выступлениях хора в конце года перед приглашёнными гостями, с гордым маминым взглядом (папа приходил неохотно, и однажды она даже видела, что во время её пения он что-то читал у себя на коленях); иногда приходила пара, друзья родителей, лица которых мягчели и светились, когда она пела, девочка, которую они знали с рожденья, которая родилась с мощным криком и даже акушерка сказала, что она будет "певчихой в опере", и есть её фотография в трёхлетнем возрасте, где она держит вилку утюга и поёт...
А теперь вот – провал, а что же ещё, жаль, слишком быстро. Но ведь так ясно было, что именно это и случится с ней здесь, ведь всё же не стоит забывать, дорогие родители и друзья, что здесь стоит она, та, у которой ничего нельзя предвидеть заранее; она, которая словно обязана предать себя
И вместе с паникой приходит прозрение, крысёнок прозрения носится у неё в животе и кусается. Она ещё поёт, непонятно, как, но мрачные мысли быстро сгущаются в другие слова, в её знаменитые чёрные гимны. Только бы случайно не запеть их.
Не останавливаться, не останавливаться! Со страхом кричит она про себя, когда голос начинает дрожать из-за непрерывных и сильных ударов сердца. Всё тело сжимается, мышцы скованы, наверно, уже снаружи слышно, что творится у неё внутри, наверно, уже видно её испуганное до дрожи выражение лица. Через несколько секунд всё рухнет, понимает она, не только это жалкое выступление, но и всё, что ему предшествовало, всё, что и без того слабо и шатко и держится на ниточке. Молодец, идиотка, так тебе и надо, наконец-то до тебя доходит, что ты насочиняла своими ненормальными мозгами? Поняла, куда ты себя загнала, ты, безнадёжная? Можешь упаковаться и тихонько вернуться домой. Нет, нет, продолжай петь, умоляет она внутри себя, пожалуйста, пожалуйста, продолжай петь, пресмыкается она словно перед чужим человеком, словно перед похитителем, захватившим её. Если бы у неё хотя бы был какой-нибудь инструмент в руках, гитара, барабан тоже помог бы, даже платок, как у Паваротти, что-нибудь, чтобы ухватиться, спрятаться за ним всем телом. Удары сердца сливаются в непрерывную барабанную дробь, кто-то внутри неё дьявольски успешно стягивает все силы, способные расшатать её изнутри. Все злые взгляды, когда-либо глядевшие на неё, все перешёптывания, неловкости, грехи и обиды. Крысиный караван шагает в строю. Видишь, как быстро улица обнаружила твой обман. Нет: как быстро действительность разоблачила тебя, но не та, воображаемая, в которой ты обычно живёшь, потому что здесь – жизнь, дорогуша, настоящая жизнь, реальная, в которую ты снова и снова пытаешься вступить, как равноправный участник, и которая снова и снова отторгает тебя, как тело отторгает инородный орган. "Опять ты дышишь грудью, а не диафрагмой", – сухо замечает Алина, со скрипом закрывает молнию своей чёрной сумочки и собирается уходить, – "голос совершенно опадает у тебя в горле, я тебе тысячу раз говорила: не давить горлом! Я не хочу, чтоб ты была как Муссолини на балконе!". А Идан сказал бы, если бы прошёл здесь сейчас: "Don't call us, we shall call you". Перестань, он здесь не пройдёт, и ты помнишь, почему? Правильно, потому что наш Идан сейчас в Италии, только не думать об этом сейчас, пожалуйста, пожалуйста, Идан, Ади и весь хор, месяц выступлений в бурлящей стране сапога. Сегодня они поют в "Театро Де Ла Пергола", как раз сейчас, кстати, в эту минуту у них репетиция с филармоническим оркестром Флоренции. Оставь это сейчас, соберись, думай, например, что ты должна так зарабатывать на жизнь. Что без этих денег тебе сегодня вечером нечего будет есть. До вчерашнего дня они были в Венеции, в "Театро Фениче", интересно, как прошло выступление, и ходили ли они потом на "Мост скидок" и ели ли фруктовое мороженое на площади Сан Марко. Почти полгода они работали на эту поездку, все трое, тогда она ещё не представляла, как перевернётся мир. Забудь сейчас про Венецию, останься с Сюзан, отдай свой голос песне. Но что если Идан и Ади сумели так устроить, что будут спать вместе, то есть у одних людей, в смысле – в соседних комнатах?
Эта мысль душит её, и она умолкает на середине слова. Просто немеет. Гитара на кассете продолжает играть одна. Сопровождает Сюзан без Сюзан. Тамар выключает магнитофон, падает на каменный цоколь и сидит, обхватив голову руками. Люди ещё мгновение смотрят на неё. Пожимают плечами. Начинают расходиться, снова надевая на себя оболочки отчуждённости и равнодушия улицы. Только одна пожилая женщина, двигающаяся с трудом и бедно одетая, подходит к ней:
– Девочка, ты больна? Ты что-то ела сегодня? – В её глазах жалость и тревога, и Тамар усилием выдавливает из себя каплю улыбки: я в порядке, только голова чуть закружилась. Женщина роется в кошельке среди использованных автобусных билетов. Тамар не понимает, что она там ищет. Женщина достаёт несколько одношекелевых монет и кладёт возле неё на цоколь.
– Возьми, милая, купи себе от меня что-нибудь поесть, нельзя так.
Тамар смотрит на деньги. Женщина выглядит гораздо беднее её. Она чувствует себя обманщицей, мерзавкой. Она себе противна.
Но тут она вспоминает, что играет роль. Что она часть спектакля, который сама пишет, режиссирует и играет. И главное, она всем сердцем надеется, что кто-то смотрит со стороны и видит именно то, что она хочет ему показать. В этом спектакле девочка должна взять монеты с цоколя, сосчитать их, положить в рюкзак и облегчённо улыбнуться самой себе, потому что теперь ей есть, на что купить еду.
Динка кладёт голову ей на колени и смотрит ей в глаза. У неё большая материнская собачья голова. Ой, Динка, причитает Тамар про себя, нет у меня для этого смелости. Я не могу так отдавать себя перед чужими. Не морочь голову, дышит Динка ей в ладонь, прежде всего, нет такого, чего ты не можешь сделать, и, во-вторых, напомни мне, пожалуйста, кто была та единственная из параллельных классов, которая сняла кофточку в заключительной песне в конце года перед всей публикой? Но там это было по-другому, смущается Тамар, там, как тебе объяснить? Динка приподнимает брови, что придаёт её морде этакое насмешливое удивление, и Тамар вспыхивает: ты тоже не понимаешь? Там была отвага трусов, бравада робких, этих, которые собственной тени боятся. Это всегда так, ну, эти переходы, которые Шай называл "слалом", а у меня больше нет на них сил... Так сделай это и здесь, заключает Динка и решительно высвобождает свою голову из рук Тамар, покажи им, что такое бравада робких, устрой им слалом; а если над моим пением посмеются, умоляет её Тамар, и что будет, если я снова провалюсь? Кому я буду нужна?
Но они обе знают, что больше всего она боится того, что произойдёт в случае успеха; если её план осуществится и поведёт её шаг за шагом к тем, кто должен её поймать.
– Идём, – говорит Тамар, вдруг наполнившись трепещущей силой, – покажем им, кто мы такие.
В два часа пополудни, ровно через четыре недели после неудавшейся премьеры Тамар, Асаф вышел из монастыря. Солнце накинулось на него, и он чувствовал себя так, как будто долго пробыл в другом, очень далёком мире. Теодора проводила его до лестницы, ведущей от её комнаты вниз, и буквально подталкивала его найти Тамар и побыстрее. Оставалось ещё много вопросов, которые он хотел ей задать, но понимал, что она не откроет ему новых подробностей о Тамар, а у него уже не было терпения находиться там, в закрытой комнате.
Тело его было напряжено и переполнено токами, он не знал, почему. Динка шла рядом с ним и то и дело поглядывала на него с удивлением. Наверно, собаки чуют такие вещи, подумал он, такие нервные состояния. Он побежал. И она встрепенулась и побежала рядом. Он любил бегать, бег его успокаивал, он даже думать любил на бегу. Его учитель физкультуры не раз пробовал убедить его принять участие в соревнованиях, говорил, что у него ритм дыхания, пульс, а главное выносливость подходящие для состязаний в беге. Но Асаф не любил напряжения соревнований, не любил соперничества с другими, незнакомыми ребятами, а главное не любил делать что-либо перед зрителями. Самое смешное, что на шестидесяти метрах он всегда был среди последних (из-за того, что учитель называл "поздним зажиганием"), но на дистанциях в две тысячи, и особенно пять тысяч ему не было равных даже среди двенадцатых классов: "Как только ты заведёшься – всё, а? И так до конца, что бы там ни было!" – с восхищением сказал однажды учитель физвоспитания, и эту короткую фразу Асаф хранил в сердце, как медаль.
Теперь он начинал чувствовать, что вся эта беготня с утра превращается, наконец, в "это", в правильный, хорошо налаженный бег. В его правильный ритм. Он бежал, и мысли его прояснялись. Он понимал, что каким-то образом, ненамеренно, он угодил в небольшой водоворот, ничего по-настоящему страшного, и всё же он, очевидно, попал в область спрессованной реальности, более заряженной, наэлектризованной.
Они бежали рядом лёгким, спокойным бегом. Верёвка провисала между ними, и Асаф почти поддался соблазну убрать её совсем. Он думал, что, в сущности, они в первый раз так бегут, как парень со своей собакой. Он бросил на неё взгляд: язык высунут, глаза сверкают и хвост вытянут. Он приноровил свои шаги к её и исполнился теплотой, удовольствием от новой слаженности с ней. Ему казалось, что и она чувствует то же самое. Что она понимает, что они вроде двух друзей в походе. Он улыбнулся про себя. Было в этом что-то такое, чего он по-настоящему не испытывал уже многие годы, по чему перестал даже скучать, что-то вроде дружбы.
Но когда снова подумал о девушке, Тамар, минутный душевный покой покинул его, и его шаги сразу удлинились. Всё, что узнал о ней нового, каждый незначительный факт или второстепенная подробность почему-то казались ему большими и значительными, полными скрытого смысла (Динка удивлённо заторопилась вслед за ним); с самого утра, как только услышал о ней, почувствовал, будто новая сущность пытается втиснуться в его жизнь, ухватиться за неё любой ценой, пустить в ней корни. А Асаф, собственно говоря, не любил таких сюрпризов. Обычная повседневная жизнь и так казалась ему слишком непредсказуемой, и, кроме того, снова в панике вспомнил он и даже посмотрел на часы, он должен сейчас посвятить некоторое время своему личному делу, решить, как избавиться от давления Рои, и он действительно не собирается обегать пол-Иерусалима в погоне за неизвестной девушкой, с которой его ничего не связывает и не свяжет, что ему до неё, только благодаря странному стечению обстоятельств он о ней узнал, и если вдуматься, то с Дафи он, по крайней мере, знаком, к её недостаткам ему не нужно привыкать, а эта, новая, у которой, кстати, есть славная собака и которая любит пиццу с сыром и маслинами... Он не помнил, с чего началась эта мысль.