Кто-то в моей могиле
Шрифт:
Он легко и нежно погладил Дэйзи по волосам.
— Я справлюсь. Не волнуйся за меня, Дэйзи, детка. Я буду то тут, то там. Как-нибудь даже черкну тебе пару строк.
— Не уходи так, так быстро, так…
— Ну, ну. Ты слишком большая девочка, тебе уже нельзя плакать.
— Ну, пожалуйста, не уходи, — просила Дэйзи.
Но она знала, он сейчас уйдет, а она снова начнет его разыскивать, будет узнавать его лицо среди чужих лиц, видеть в пролетающих мимо автомобилях, за закрывающимися дверями лифтов.
Она попыталась обнять его. Он быстро сказал: «До свидания, Дэйзи» — и рванулся к двери.
— Папа…
— Не называй меня больше папой. Кончено.
— Подожди, Филдинг, — сказал Пината. — Не для протокола. Что такого сказал или сделал тебе Камилла, что ты пришел в такую ярость и убил его?
Филдинг не ответил. Он обернулся и посмотрел на бывшую жену ненавидящим взглядом. Затем вышел. Дверь закрылась за ним со стуком, похожим на последний удар молотка, которым забивают гвозди в крышку гроба.
— Почему? — спрашивала Дэйзи. — Почему?
Ее тихий печальный шепот, казалось, бился во всех углах комнаты в поисках ответа.
— Почему это должно было случиться, мама?
Напряженная и молчаливая, миссис Филдинг сидела подобно снежной статуе, ожидающей первых смертоносных лучей солнца.
— Ты обязана мне ответить, мама!
— Да, конечно.
— Прямо сейчас!
— Хорошо.
Со вздохом облегчения миссис Филдинг встала. Она что-то незаметно достала из кармана и теперь держала в руке. Это был конверт, пожелтевший от времени, обтрепавшийся на сгибах — видимо, его сотни раз доставали из карманов, ящиков письменных столов, укромных уголков, сумок, а потом прятали обратно.
— Оно пришло тебе, Дэйзи, много лет назад. Я никогда не думала, что мне придется его отдать.
— Почему ты спрятала его от меня?
— Твой отец объяснил это достаточно ясно.
— Значит, ты его читала?
— Читала? — переспросила миссис Филдинг голосом, полным смертельной усталости. — Сотни, тысячи раз… Я сбилась со счета…
Дэйзи взяла конверт. Дрожащей рукой, незнакомым почерком на нем было написано ее имя и старый адрес на Лаурел-стрит. На почтовом штемпеле стояло: Сан-Феличе, 1 декабря 1955 года.
Пината смотрел, как она разворачивает письмо, в голове снова зазвучала злая дразнилка детских лет: «Мексиканская свинья, скоро очередь твоя…» В сердце вдруг затеплилась надежда, что его детям не придется услышать и запомнить эти слова. Их детям: его и Дэйзи.
20. Дорогая Дэйзи!
Я не видел тебя уже много лет. Может быть, мне уже слишком поздно возвращаться в твою жизнь. Но я ничего не могу поделать. Моя кровь течет в твоих жилах. Когда я умру, частичка меня будет продолжать жить, сначала в тебе, потом в твоих детях, потом в детях твоих детей. Эта мысль скрашивала мою ужасную жизнь, уменьшала те муки, которые мне приходилось испытывать.
Возможно, это письмо до тебя никогда не дойдет. Если так случится, я знаю причину. Твоя мать поклялась страшной клятвой никогда не дать нам встретиться, потому что она стыдится меня. С самого начала она стыдилась не только меня, но и себя. Даже когда она говорила о любви, в ее голосе звучала горечь, как будто какой-то физический недостаток стал причиной нашей любви и она ничего не смогла поделать, словно виной всему была слабость тела, порицаемая ее духом. Но любовь была, Дэйзи. Ты — доказательство существования нашей любви.
Воспоминания душат меня. Я едва могу дышать. Как бы я хотел, чтобы были воспоминания только о хорошем, чтобы я, как тысячи других людей, мог блаженствовать в кругу семьи и счастливо вспоминать о прошлом. Увы, этого не произошло. Я один, в окружении чужих людей, в странном месте. Я пишу эти строки, а постояльцы отеля удивленно разглядывают меня, словно задаваясь вопросом, что делает этот бродяга в принадлежащем им вестибюле, где ему не место, зачем он пишет письмо дочери, которая никогда ему не принадлежала. Твоя мать сдержала клятву, Дэйзи. Мы все еще не вместе, ты и я. Она скрыла свой позор, поскольку не могла нести его печать на своем челе, так как можем, должны и несем ее мы, слабые и униженные.
Стыд — вот мой ежедневный удел, только он и кормит меня. Нужно ли удивляться, что я истощен. Мне незачем жить, но я прохожу сквозь череду людей, закованный в собственное тело, я уже давно хочу сбросить эту кожу, чтобы снова увидеть вас, моих самых любимых, тебя и Аду. Я приехал сюда, чтобы увидеть тебя, но мне не хватило на это смелости. Вот поэтому я и пишу: чтобы хоть ненадолго прикоснуться к тебе, чтобы еще раз сказать себе, что смерть моя не будет окончательной. Останешься ты, единственное доказательство того, что я существовал на этом свете. Больше у меня ничего нет.
Только память: как она плакала перед самым твоим появлением на свет, день за днем, у меня даже возникало желание пустить все эти слезы на то, чтобы превратить в цветущие поля сухую пыльную землю вокруг. Пыль и слезы — вот что я помню лучше всего о дне твоего рождения. Плач твоей матери и пыль, проникающая сквозь запертые двери и закупоренные окна, закрытую печную заслонку. И перед самым моментом, твоего появления на свет она сказала мне: «Что, если ребенок будет похож на тебя? Господи, спаси нас, мое дитя и меня». Ее дитя, не мое.
С самого начала она не подпускала меня к тебе. Чтобы защитить тебя. Она говорила, что у меня микробы, что я весь в грязи из-за того, что работаю со скотом. Я непрестанно мылся, мои плечи уже болели оттого, что я качал воду из колодцев, но все равно я был грязным. Она говорила, что должна оберегать ребенка. Ее ребенка, и никогда моего.
Я не мог протестовать, я даже не мог громко сказать об этом хоть кому-нибудь, но я должен сказать об этом тебе до того, как покину этот свет. Я должен громко объявить, хотя и поклялся ей, что не буду этого делать, объявить — ты моя дочь. Я умираю в надежде, что твоя мать возьмет тебя с собой на мою могилу. Храни Господь тебя, Дэйзи, и твоих детей, и детей твоих детей.
Твой любящий отец