Кто-то в моей могиле
Шрифт:
— Так вышло, что ты не получил свою долю. Ведь он убил себя. Да?
— Я не получил свою долю, — с расстановкой произнес Филдинг, — поскольку делить было нечего.
— Как это?
— Камилла не получил денег. Она их не принесла.
Миссис Филдинг на какое-то мгновение потеряла дар речи, потом воскликнула:
— Это неправда! Я отдала ему две тысячи долларов.
— Вранье, Ада! Ты обещала ему две тысячи, но так и не принесла.
— Я клянусь, что отдала ему деньги. Он положил их в конверт и спрятал под рубашку.
— Я не верю…
— Придется поверить, Филдинг, — вмешался Пината. — Там их и нашли, под рубашкой.
— Под рубашкой? Деньги все время были у него под рубашкой?
— Конечно.
— Так почему же этот грязный ублюдок… — Из Филдинга посыпались ругательства, и, хотя упоминался в них Камилла, чувствовалось, что ругает он прежде всего самого себя, ругает и никак не Может остановиться. Складывалось впечатление, будто он копил эти ругательства долгие годы, как деньги для какого-то грандиозного замысла, собирал проклятия для своего старого друга и старого врага, для Камиллы. Пинату поразило, сколько чувств скрывалось за этими ругательствами. Деньги сами по себе не могли стать причиной: они никогда не интересовали Филдинга настолько, чтобы прикладывать к их добыванию слишком значительные усилия, не говоря уже о том, чтобы кого-нибудь за них убить. Может, он вел себя так потому, что его взбесил обман Камиллы? Но эта гипотеза еще менее соответствовала истине. Во-первых, он до сегодняшнего дня не знал об обмане, во-вторых, он был не из тех, кто кидается на обидчика в открытой драке. Если он сердился, то просто уходил, так же как уходил в других непростых жизненных ситуациях.
Филдинг вдруг зашелся в приступе кашля. Пината налил полстакана виски из стоявшего на столе графина и протянул ему. Через десять секунд после того, как Филдинг одним глотком осушил стакан, кашель прекратился. Он вытер рукой рот — жест получился символическим, словно он загнал обратно в глотку слова, которым не нужно было выходить на свет.
— И никакой лекции о пользе воздержания? — хрипло спросил он. — Спасибо, добрый проповедник.
— Ты был рядом с Камиллой в ту ночь, Филдинг?
— Черт! Неужели ты мог подумать, что я настолько доверял ему, что отпустил бы одного? Скорее всего, он не смог бы вернуться обратно в Альбукерке, даже если бы очень захотел. Он умирал.
— Расскажи, как это произошло.
— Я не все могу вспомнить. Много тогда выпил, купил бутылку вина — ночь была холодная. Кудряш не пил: он хотел встретиться с сестрой, а она терпеть не могла пьянство. Когда он вернулся из дома сестры, то сказал, что позвонил Аде и она сейчас должна принести деньги. Я ждал за будкой стрелочника. Ничего не мог разглядеть в этой чертовой темноте, но слышал, как приехала и через несколько минут уехала машина Ады. Я подошел к Камилле. Он сказал, что Ада передумала и денег у нас нет. Я сказал, что он врет. Камилла вынул из кармана нож и раскрыл его. Он грозился убить меня, если я не уйду. Я попытался вырвать у него нож, неожиданно он упал — и прямо на него. И все. Он был мертв в одну секунду. Раз, и все.
Пината не во всем поверил рассказанному, однако был уверен, суд присяжных эта история могла бы убедить в том, что Филдинг действовал в рамках самозащиты. Многое говорило за то, что дело просто не дошло бы до суда. Кроме заявления Филдинга, никаких улик против него не существовало, и вряд ли он стал бы так откровенничать с полицией. Кроме того, окружному прокурору явно не улыбалось снова открывать, да еще без серьезных оснований, закрытое за четыре года до этого дня дело.
— Я услышал, что кто-то идет в нашу сторону, — продолжал Филдинг, — испугался и побежал по тропинке. Очнулся я уже в кабине грузовика, ехавшего куда-то к югу. Я продолжал уходить все дальше и дальше от этого места. Когда я добрался до Альбукерке, я рассказал индейцам, с которыми жил Камилла, что он умер в Лос-Анджелесе. Я боялся, они решат, что он пропал, и заявят в полицию. Они мне поверили. Им в любом случае было совершенно наплевать на него. Камилла не был для них особенно тяжелой потерей, как, впрочем, и для всего остального мира. Грязный, никчемный мексиканец.
Он внимательно посмотрел на Аду и снова улыбнулся, как человек, наслаждающийся шуткой, которую не могли оценить другие — она была слишком утонченной и предназначалась для избранных.
— Правда, Ада?
— Я не знаю, — сказала она без каких-либо эмоций и покачала головой.
— Да ладно тебе, Ада. Расскажи присутствующим. Ты знала Камиллу куда лучше, чем я. Ты ведь говорила, он видит мир как поэт. Но со временем ты научилась разбираться во всем этом куда лучше. Расскажи же им, какой мерзкий, никудышный кусок…
— Хватит, Стэн! Не надо.
— Тогда говори.
— Ладно, какая, вообще, разница? — устало согласилась она. — Он был… он был никудышным человеком.
— Он был ленивой, тупой мексиканской свиньей, несмотря на все твои попытки научить его хоть чему-то. Верно?
— Я… да.
— Тогда повтори.
— Камилла… Камилла был ленивой, грязной мексиканской свиньей.
— Выпьем за это. — Филдинг сошел с каминной плиты и двинулся через всю комнату к графину с виски. — А как насчет тебя, Пината? Ты ведь тоже мексиканская свинья? Выпей же за еще одну свинью, которая оказалась не столь удачлива в своих играх!
Пината почувствовал, как кровь хлынула ему в лицо. «Мексиканская свинья, скоро очередь твоя, грязью смажь свой длинный нож… — Старое оскорбление отозвалось острой болью, как в детстве. — …ты для полюса негож». Чувство гнева, охватившее Пинату, было направлено вовсе не против Филдинга. Он вдруг понял, что этот человек, несмотря на всю свою агрессивность и грубость, страдает, может быть, впервые в жизни от нравственной боли, такой же острой, как та настоящая боль, от которой умерла миссис Розарио. Пината никак не мог понять, в чем причина этой боли, так же как понимал, не будучи специалистом, только внешнюю причину смерти миссис Розарио.
— Тебе лучше больше не пить, Филдинг.
— А, проповедничек, снова завелся! Да? Налей-ка, Дэйзи, детка, мне стаканчик. Будь хорошей девочкой.
Дэйзи чуть не плакала, в глазах у нее стояли слезы:
— Хорошо, папа.
— Ты ведь всегда была хорошей деткой и любила своего папочку. Правда, Дэйзи, детка?
— Правда.
— Тогда поспеши. Меня мучит жажда.
— Сейчас.
Она налила ему полстакана виски и отвернулась, словно для того, чтобы не видеть, как он пьет, не чувствовать эту страшную зависимость, от которой он не мог избавиться.
— Что будет с моим отцом? — спросила она Пинату. — Что они ему сделают?
— Я думаю, ничего, — голос Пинаты звучал куда нежнее, чем того требовали обстоятельства.
— Сначала им понадобится меня найти, Дэйзи, детка, — заметил Филдинг. — А это будет непросто. Я и раньше исчезал без следа, и теперь сумею. Можно сказать, за эти годы у меня появился подлинный талант. Этот бойскаут, — он нацелил на Пинату указательный палец, — может петь своим дружкам из полиции сколько влезет. Бесполезно. Против меня нет улик, кроме тех, что я ношу внутри себя. А к ним, что ж, к ним я уже привык.