Кто взял фальшивую ноту?
Шрифт:
А по-моему, это предательство. Сначала он должен поиграть в нашем оркестре, а потом идти в какой-то джаз.
Но Костя всегда верен сам себе, что с него взять? А возможно, он дразнит нас, чтобы мы с ним в конце концов заговорили.
У Васьки дела обстоят посложнее.
Однажды Васька пригласил меня на урок к своему учителю Вениамину Александровичу, тому самому старичку, который присутствовал на приемном экзамене.
Мы с Васькой заявились чуть ли не за полчаса до урока. Я думал, что Вениамин Александрович меня прогонит,
Учитель ходил по классу, заложив руки за спину, и слушал одного из своих воспитанников — подростка лет пятнадцати, с худым, бледным лицом.
Вениамин Александрович то хмурился, то улыбался, то отстукивал ногой такт, то тряс под музыку седой головой.
А мы только удивлялись.
Мы удивлялись тому, с какой ловкостью и быстротой ученик орудует смычком. Смычок у него скакал, прыгал, перебирался со струны на струну, извлекая самые разные звуки — плавные, певучие, острые, резкие, колючие.
И как только у него не путаются руки? Ведь правая водит смычком поперек струн, а левая ползет вдоль грифа. Да так, что локоть словно описывает круги. Это все равно что одной рукой водить вдоль туловища, а другой — поперек. При этом еще вычерчивать в воздухе локтем букву «О».
Я пробовал. У меня не получается.
Постепенно я стал прислушиваться к звукам виолончели. И тогда мне стало казаться, что это вовсе не виолончель, а человеческий голос.
Васька тоже присмирел и весь превратился в слух.
Когда ученик взял последний аккорд, Вениамин Александрович победоносно посмотрел на нас и сказал:
— Это игра уже не ученика, нет! Это — исполнение без пяти минут музыканта!
Я уставился на «без пяти минут музыканта» и сразу обратил внимание на его руки. Кисти были длинные, напряженные, с мозолями на кончиках пальцев.
До сих пор я видел мозоли на ладонях. Я сам однажды чуть не заработал мозоль. Мы копали на школьном дворе ямочки для саженцев, и я натер себе ладонь.
Я очень гордился, что у меня на ладони мозоль, и всем ее показывал. А мама увидела и сказала:
— Это волдырь.
Я обиделся и упрямо заявил:
— Мозоль.
Но мозоль к утру лопнула. Тогда я подумал, что заработать хорошую, твердую мозоль не так-то просто. Тут одними ямочками для саженцев не отделаешься!
Сколько же трудился «без пяти минут музыкант», чтобы нажить такие замечательные мозоли?
Вениамин Александрович посмотрел на часы и сказал ему:
— У меня есть минут пятнадцать до следующего урока. Пойдем-ка и обыграем программу в зале. Тебе ведь скоро выступать! — И к Ваське: — А ты располагайся здесь. Приготовь инструмент, канифоль, пульт, ноты. Привыкай!
Мы остались одни. Васька мигом взял в руки виолончель и стал выделывать смычком те же фокусы, что и старшеклассник Вениамина Александровича.
Но Васькина виолончель огрызалась, сипела, хрипела — словом, возмущалась вполне справедливо и от всей души. А что у виолончели есть душа, я теперь не сомневался. Конечно, если заглянуть внутрь, то ничего не увидишь, кроме душки — круглой палочки, стоящей поперек корпуса инструмента. Но душка — это еще не душа. Мама говорит, что виолончельную душу можно лишь почувствовать. А по-моему, еще и услышать. Я, например, совершенно ясно слышал виолончельную душу. Иначе почему ее голос так волнует?
Хотя если судить по Васькиной виолончели, то в ней находилась не душа, а кошка с собакой, да обе с дурным характером.
Ваську это злило, и он с еще большей яростью тер смычком струны, пока в класс не вбежал Вениамин Александрович.
— Ты с ума сошел! — крикнул он. — Разве так обращаются с инструментом!
— А чего она не играет? — хмуро сказал Васька.
Вениамин Александрович перестал сердиться:
— Заиграет, Вася. Обязательно заиграет. Наберись только терпения и занимайся. Да запомни: в нашем деле нужны любовь к музыке, терпение и труд. И виолончель у тебя запоет!
Не знаю, как обстояло дело у Васьки с любовью, но с трудом и терпением у него были явные нелады. Хотя он часто потом говорил мне, что ходит на уроки по специальности с большим удовольствием. А вот дома у него с виолончелью довольно сложные отношения.
Дело в том, что Васькин отец работал в депо в ночную смену, а днем отдыхал. А Васька обязан был в это время заниматься на виолончели. И постепенно Васькин отец так привык спать под звуки виолончели, что иначе, кажется, и не смог бы. Виолончельные звуки стали для него чем-то вроде снотворного.
Васька рассказывал: стоило ему хоть на минутку снять смычок со струны, как отец тут же просыпался и кричал из соседней комнаты:
— Гамму играй, Васька, гамму!
Васька вновь принимался за гамму.
Что-то скрипучее медленно ползло вверх, по пути спотыкалось, останавливалось, снова двигалось и снова со скрипом глотало ноту за нотой — это и была гамма в исполнении нашего приятеля.
Иногда Васька терял всякое терпение.
— Эх, мучение ты мое! — восклицал он и лягал виолончель ногой.
А виолончель такие фокусы не любит — гамма становилась еще фальшивей.
А тут еще Васькин отец взял за привычку ставить меня в пример.
— Смотри на Федю, учись! — говорил он. — Целыми днями в фагот дует — не оторвешь!
Я краснел. Я сам ужас как не люблю, когда мне кого-нибудь тычут в глаза. Я начинаю ненавидеть такого примерного мальчика или девочку.
Наверное, и у Васьки шевелились недобрые мысли, по тому что однажды, после очередного конфликта с отцом он взял да и вытолкал меня за дверь.