Шрифт:
У жизни в Париже есть свои минусы. Например, тебя часто называют экспатриантом, иногда сокращая эту кличку до совсем уже оскорбительного «экспат». Подразумевается, что в Париж американцев приводит лишь одно — нелюбовь к родной стране. Это в Лондоне или Сент-Китсе ты мог бы обосноваться практически по любым мотивам, но раз выбрал Париж — с тобой все ясно. Что мне сказать на это? Может, тут и действуют банды отступников-заговорщиков, замышляющие свергнуть свою бывшую власть, но я их пока не встречал. Должно быть, я совершаю покупки в каких-то не тех boutiques. Американцы и американки, с которыми я здесь сдружился, вовсе не питают неприязни к Штатам, а просто по каким-то своим причинам предпочитают жить во Франции. У кого муж француз, у кого жена француженка, кто-то приехал сюда работать… Но никто не придает переезду политическую окраску.
Тем не менее мои знакомые
Во время заседаний по импичменту Билла Клинтона моя преподавательница французского часто срывала на мне зло, шипя: «Какие же вы все пуритане — вы, американцы». Мои соученики, граждане Европы и Азии, с ней соглашались, а я гадал: «Пуритане? Мы?» Не сомневаюсь, репутация отчасти заслуженная, но так ли уж мы чопорны? Почти все, кого я знаю лично, хоть раз да занимались любовью втроем…
Я и не задумывался, как себе представляют американцев жители других стран, пока не оказался во Франции, где от меня непременно ожидали соответствия шаблону. «Как, ты куришь? — спрашивали меня однокурсники. — Ты же из Штатов». Европейцы рассчитывали, что я буду каждые пять минут обтирать руки стерильными влажными салфетками и отказываться от всех непастеризованных молочных продуктов. Если я тощий, то, несомненно, потому, что только что сбросил лишние пятьдесят фунтов, придающие мясистость среднестатистической американской заднице. Если я пытаюсь качать права, ничего не поделаешь — типичный янки! А если я веду себя мирно, то, ясное дело, сижу на прозаке.
Откуда берутся эти представления об американцах и насколько они оправданы? Я и сам задался этими вопросами, когда после девяти месяцев во Франции вернулся в Штаты, чтобы за пять недель объехать с писательским туром двадцать городов. Самолет еще даже не вылетел из Парижа, когда сидевший рядом ньюйоркец обернулся ко мне и спросил, сколько я заплатил за мой билет в оба конца. Американцы славятся тем, что говорят о деньгах, и я изо всех сил стараюсь, чтобы наша репутация не угасла. «Догадайся, сколько я потратил на подарок к твоему дню рождения?» — часто спрашиваю я. — «Скажите, сколько вы платите за квартиру?» — «Говорите, вам удалили легкое? Ну и как — дорого взяли?» Каждая моя фраза повергает французов в шок. На их вкус, я лезу в чужие дела или хвалюсь — а по мне, совершенно нормальные расспросы. Надо же о чем-то поговорить.
За пять недель в Штатах я провел массу времени в залах ожидания аэропортов и в самолетах, где легко можно было проверить имидж американцев как добросовестных работников. Почти все пассажиры ратовали за этот стереотип, но большую часть персонала он, судя по всему, совершенно не устраивал. Стоя в длинных очередях, я легко разобрался, отчего мы прослыли приветливой и общительной нацией. Разговоры обычно вертелись вокруг некомпетентности особы, сидящей за кассой или вносящей информацию в компьютер, но даже когда время поджимало, большинство путешествующих, как я обнаружил, вели себя терпимо и доброжелательно, предпочитали шутить, а не скандалить. Люди выражали надежду, что авось успеют на самолет, что вылетит он вовремя, и что в пункте назначения с ними, может быть, все-таки воссоединится их багаж. Раз уж мы решили когда-то, что будем отъявленными оптимистами, теперь нам приходится существенно урезать свои запросы.
Об американском оптимизме я много размышлял в рейсе из Чикаго в Сан-Франциско, посмотрев один из тех видеоальманахов, которые монтируют из недельного запаса позитивных новостей. Все как обычно: стандартное расследование «Насколько они безопасны?» о зубочистках или картонных коробках, сообщение, что по последним научным данным, тот, кто ложится спать в носках, проживет часов на пять дольше, чем остальные. Потом в рубрике типа «Все мы люди» рассказали о программе нью-йоркской мэрии, призванной познакомить бездомных с шедеврами изобразительного искусства. Сначала в кадре появилась женщина аристократической наружности у картины Рембрандта. Вокруг толпились небритые мужчины в лохмотьях. Женщина читала лекцию об эффектах светотени. Она взывала к чувствам, которые пробуждает выбранный художником мрачный колорит, и глаза ее горели. Затем взяли интервью с одним из мужчин, который признал картину симпатичной, сказав: «Вообще так нормально». Затем в объективе снова появилась женщина и пояснила, что эстетическое воспитание — это форма психотерапии, благодаря которой, можно надеяться, эти люди снова сумеют встать на ноги. Такой вот образчик нездорового оптимизма в сочетании с наивной массовой верой, будто пара часов психотерапии может вылечить кого угодно и от хронического ожирения, и от хронической бедности. Конечно, побыть в тепле всегда приятно, но, думаю, эта женщина обманывалась, полагая, что эти люди предпочтут одного Рембрандта паре гамбургеров.
Сколько бы мы ни сдавали вторсырья, Америка до сих пор слывет чертовски расточительной страной. Это клеймо, которое мы заслужили, а теперь пытаемся свести уникальным средством собственного изобретения — смесью вины с лицемерием. В первый же вечер своего тура, чистя зубы в ванной отеля, где за ночевку надо выложить 270 долларов, я приметил маленькую табличку с надписью «Спасите планету!»
«Да я бы рад, — подумал я, — только как?»
На картонке сообщалось, сколько воды ежегодно тратят прачечные отеля, и мне намекали, что, не возражая против ежедневной смены постельного белья и полотенец в номере, я отнимаю драгоценную влагу прямо из ладоней ребенка, обезвоженного от жажды. Я заметил, что меня не призывают экономить горячую воду для чая по пятнадцать долларов чайник (при заказе в номер), но, очевидно, то была какая-то другая вода. Такую же табличку «Спасите планету» я обнаруживал во всех номерах, где останавливался, и вскоре уже не мог смотреть на нее. Я не прочь вытереться уже использованным полотенцем, но если они столько дерут за гостиницу, я желаю, чтобы белье меняли ежедневно. Если бы мне хотелось разделить постель с триллионами чешуек отмершей кожи, я остался бы дома или заночевал бы у друзей. Гостиница оплачивалась не из моего кармана, но все равно я бешусь, когда мне внушают чувство вины за услугу, которая в дорогом отеле просто обязательна.
Когда речь идет о миллионах, катающихся от нечего делать на своих джипах по джунглям, никто не говорит о гибнущих пандах и дождевых лесах. Нет, мы сильны в том, чтобы охранять природу по мелочам. В кофейне некой сети в Сан-Франциско я увидел около прилавка со сливками табличку «Салфетки делают из деревьев — берегите природу!» На тот случай, если вы проглядели первую табличку, в двух футах от нее висела другая «Взял лишнюю салфетку — сгубил лишнее дерево!!!» Стаканы, разумеется, тоже делаются из бумаги, но когда вы заказываете свой четырехдолларовый кофе, о могучих секвойях вам не напоминают. К вашей совести взывают лишь тогда, когда дают что-то даром. Если бы они брали с вас по десять центов за салфетку, то наверняка делали бы их из совсем уж хлипкой бумаги — ох, сколько бы вы их потратили, унимая гейзер, который вечно бьет из дырочки, нарочно проделанной на крышке стакана…
Почему американцев часто считают тупыми, тоже легко понять, когда путешествуешь из штата в штат. В Сан-Диего в зоопарке рядом с отделением приматов выставлены скульптуры — полдюжины бронзовых горилл в натуральную величину. Рядом табличка «Будьте осторожны: статуи горилл могут быть горячими». Куда ни повернись, наткнешься на констатацию самоочевидного: «Пушка может стрелять громко», «Эскалатор вот-вот закончится». У людей, которые не подают друг на друга в суд каждый божий день, подобные таблички ассоциируются с клиническим дефицитом интеллекта. Поставьте бронзовые статуи на солнцепеке в Южной Калифорнии — еще бы они не нагреются. Пушкам полагается стрелять громко, тем они и знамениты, а эскалатор — хочешь не хочешь — рано или поздно заканчивается. Непростая задача — пытаться разъяснить психологию страны, которая отныне живет под девизом «Потом не говорите, что вас не предупреждали». Что можно сказать о людях, которые судятся с железной дорогой после того, как их сын спьяну брел по шпалам и попал под поезд? Поезда обычно не подкрадываются к людям потихоньку. Если они не сходят с рельсов, ты отлично знаешь, где их найти. Этот молодой человек не был глух и слеп. Никто не привязывал его к рельсам, так в чем основания для тяжбы?
Некоторых вещей я разъяснить не в силах, но другие всегда рад растолковать. Вернувшись из Штатов, я пошел стричься к своему обычному мастеру. Мне вымыли голову. И вот сижу я в тюрбане из полотенца, а хозяин парикмахерской, Паскаль, подсовывает мне французский таблоид со статьей о Джоди Фостер и ее новорожденном ребенке. Паскаль «тащится за Джоди Фостер» (он говорит по-английски). У него есть на видео все фильмы, где она играет. Его заветная мечта — однажды сделать ей мелирование, а заодно расспросить о закулисных подробностях съемок «Соммерсби».