Кучум
Шрифт:
— Да я и покормлю, — просто ответила Евдокия, качая и сноровисто распеленывая младенца.
Ничего не понимающий Барятинский попятился к дверям, столкнулся там с женой, которая, верно, слышала весь их разговор, и она с улыбкой потянула его за собой, но он успел спросить:
— Нарекли как?
— Димитрием, — отозвалась из-за закрытых дверей Евдокия. И тут же детский крик смолк, послышалось негромкое удовлетворенное посапывание с причмокиванием и тихое бормотание Евдокии.
— Ох, бабьи дела не свели бы с ума, — произнес, разводя руками, Петр Иванович и размял жесткой пятерней
— Это точно, — вновь ободряюще улыбнулась ему княгиня и, проводив мужа, осторожно зашла в комнату к кормилице.
А вечером Петр Иванович отправился к князьям Васильчиковым, чтоб сообщить потрясающую новость. Они долго беседовали с хозяином дома наедине и дали друг другу слово никому не говорить о случившемся и оставить до времени Евдокию с мальчиком у Барятинских, сообщая всем, будто бы приехала с дальнего имения родня, которая некоторое время поживет в Москве. Однако, слух о таинственном младенце странным образом проник на улицу, и вскоре все соседи стали с любопытством поглядывать на княжескую усадьбу, ожидая дальнейшего развития событий.
Меж тем в Москву прибыл из Рима посланник самого папы Григория Антоний Поссевин. После переговоров о мире с польским королем, папский легат пожелал повести беседу о вере, но непременно с глазу на глаз, с царем.
— Как же я с тобой один говорить стану, без ближних людей, которые в государстве моем наипервейшие люди? — хитро щурясь, спросил посла Иван Васильевич. — Да и опасно нам спор затевать о вере… А то каждый будет на своем стоять, и войдем в брань великую…
— Что ты, государь! Как можно браниться из-за веры. Тем более, что она у нас одна. Единая вера. Наместник Бога на земле папа римский Григорий сопрестольник апостолов христовых Петра и Павла. Он желает с тобой, царем московским, в одной вере быть. Хранимые у нас книги греческой веры мы можем привезти в Москву для сличения с теми, что у вас по церквям читаются.
Иван Васильевич недовольно поморщился и тихо обронил:
— Мы не дети малые, чтоб по вашему писанию вере учиться. Свои чтецы имеются. Не переводи, — махнул рукой толмачу.
Поссевин, не дождавшись перевода слов царя, продолжил ласковым тоном, оглаживая чисто выбритое лицо, произнося слова негромко, но твердо и убедительно.
— Папа Григорий желает, чтоб государь московский вернул себе прежние вотчины, предкам твоим принадлежавшие: Киев, Царьград, выгнал бы турков оттуда. Он собирается направить тебе корону императорскую и объявить царем всех восточных земель.
— Ишь ты! Спохватился! Без него мы не знали, какими землями владеем, чем управляем. Вразумил нас бедных! Скажи ему, — кивнул толмачу, — что земель тех иметь не желаем. Хватит нам того, что есть. И ему еще уступить можем. А вера наша истинная и не греческая вовсе. Византия просияла в христианстве, потому и зовут ту веру греческой. Спор же с ним вести не станем. Добром это не кончится…
Папский посол выслушал переведенное ему до конца, ласково улыбнулся, словно ратник перед боем, узревший перед собой слабого врага.
— Вижу, что государь опасается говорить со мной о вере, понимая, что не прав. Тогда прошу признать это и я доложу о том папе…
— Ах ты, лисица римская! — Иван Васильевич
Посол невольно отклонился от царского вытянутого перста и, смутясь, провел в очередной раз узкой ладонью по чистой от растительности щеке и, отведя глаза, ответил:
— То согласно естества моего не растет у меня борода…
— У тебя не растет, у папы вашего не растет. У всех что ли она не растет? Рассказывай сказки другому кому.
Сидевшие на лавках бояре съежились, поняв, что папскому послу удалось, не понимая, какой опасности он подвергается, вывести царя из себя. Тот забегал по тронной зале, время от времени останавливаясь перед легатом и тыча в него посохом.
— Папа наш сам волен поступать со своей бородой так, как считает нужным, — невпопад брякнул Поссевин.
— А носить себя с престолом вместе по воздуху, Он тоже сам решил или враг рода человеческого его к тому надоумил? — в ярости швырял слова, словно свинцовые пули, Иван Васильевич. — А крест на сапоге вышитый иметь как он смеет?! Это ли не поругание кресту святому?! Мы крест Христов на врагов во имя победы своей подымаем. А опускать ниже пояса, ниже срамного места, нам и в голову такое не придет! Как же папа ваш додумался до такого? Не позор ли то миру христианскому всему?
Поссевин понял, что попал впросак, и не так-то легко будет совладать ему с московским царем, но и не думал сдаваться, а решил чуть подольстить тому. Разве не он, Антоний Поссевин, ученик иезуитов, выиграл множество богословских споров в стенах различных монастырей, о чем известно самому папе Григорию. Так неужели он не сможет осадить какого-то дремучего московита, что дальше своей дикой страны никогда не выбирался?
— Мы своего святого отца по достоинству величаем. Ибо он есть учитель всех государей и судить о содеянном им мы не смеем. Не он ли сопрестольник апостола Петра, который был сопрестольником самому Христу? Вот ты, государь, тоже сопрестольник великому князю киевскому Владимиру равноапостольному. А потому, как мне тебе не поклоняться? — с этими словами папский посол не мешкая бухнулся перед царем на колени, коснувшись лбом цветастого ковра, лежавшего на полу.
Но на Ивана Васильевича подобная хитрость не произвела ни малейшего впечатления. Он скривился и повернулся спиной к простертому ниц Антонию, но все же чуть убавил свой пыл.
— Тебя послушать, так папа ваш Григорий сам почти что апостол. Только вот не живет по заповедям господним. Мы себя велим почитать по правлению нашему на земле, в государстве своем. А те, кто себя апостольскими учениками величают, то должны смирение в первую очередь выказывать, а не бахвалиться тем, что их на престоле аки на облаке носят. Папа не Христос, а слуги его не ангелы. Прежние папы, что в смирении великом жили, те достойные ученики и слуги Христовы. К ним и апостольский чин применить можно. А те, кто мнят о себе много, то волкам подобны, разоряющим стадо пастыря небесного.