Кучум

Софронов Вячеслав

— Чем же я так тебе интересен? Или казаков ране не видел?

— Как не видел. Повидал и казаков, и иных воинов. Только в край этот дикий, покровительством Божьим не освещенный, не всяк человек идет, не каждый здесь селится.

— Это почему? — старец все более и более располагал к себе Ермака своим образом мыслей. Ему пока не приходилось встречаться с подобными людьми, которые могли бы объяснить многие обычные поступки, вкладывая в них иное значение и смысл.

— А как же? Каждый зверь живет там, где ему Богом завещано: медведь в лесу, рыба в реке, птица по небу летает…

— Всяко бывает. Журавль, к примеру,

больше по болоту бродит, а гусь по воде плавает. Да и медведь в реку забирается рыбку словить.

— Вот-вот. Правильно мыслишь: каждый в чужие владения норовит за добычей сунуться, а после обратно к себе уходит, где жить привык. Рыба по верху речному плавится, выпрыгивает на мир глянуть и обратно на глубину ныряет. А человек не так разве? Русские люди испокон веку по городам живут, где место чистое, намеленное, храмами, монастырями окруженное, чтоб врага рода человеческого к домам близко не пускать. А здесь места необжитые, несвященные. Всяк сюда пришедший искушению подвержен, по себе чую. Иначе и быть не должно. Ты вот сам, атаман, крещен, поди?

— Здесь меня и крестили, в этих самых краях, — задумчиво ответил он, — Василием нарекли…

— Вот тебя обратно и потянуло к тому месту, где впервые таинство причастия принял, праведное слово услыхал. Но всяк человек, сюда пришедший, должен вдвое, втрое больше молиться, исповедываться. Иначе замучат грехи — и сам не заметишь, как во все тяжкое пустишься.

— И какой же грех наиглавнейший? — наклоня голову вниз, спросил старца Ермак.

— Вижу, разговор у нас долгий будет, а потому перекусим, а потом уж и побеседуем, поговорим по душам. — Он сноровисто подхватил с углей горшочек, большой ложкой разлил похлебку в деревянные миски, подал Ермаку. Тот достал из дорожной котомки захваченный из городка хлебный каравай, луковицу, пару морковин. — Ну, с таким угощением и вовсе не пропадем, — оживленно воскликнул Мефодий, выпрямился во весь рост и прочел короткую молитву, широко перекрестил все приготовленное к трапезе и, опустившись на камень, принялся за еду Ермак не торопясь выхлебал варево, съел краюху хлеба, и молча подойдя к ручью, напился, сполоснул миску Старец, казалось, не глядел на него, но Ермак чувствовал, что тот видит каждое его движение и, более того, улавливает даже мысли. Потому что стоило ему подумать об оставленном на том берегу коне, как Мефодий проговорил:

— Хорошо бы коня твоего поближе к нам привести, а то не ровен час медведь или волк набредет.

Ермак ничего не ответил, а молча перескочил через ручей и привел своего беззаботно подремывающего конька к пещере. Мефодий, прочтя послеобеденную молитву, вновь обратился к нему:

— Спросил ты давеча о грехе наипервейшем. Отвечу… Согласно заповедям Божьим наитяжелейшим грехом считаем мы гордыню людскую, поскольку, поддавшись ей, человек может возомнить себя пупом земли и в мыслях своих возноситься выше всех других. Гордыня толкает его совершать и другие грехи смертные. Потому и призывают христиан к смирению и послушанию.

— А как же воину в бою быть? Коль будет он смиренно врага ждать, то умрет, не успев сабли обнажить.

— То другое дело. Против врагов веры нашей, что разорение несут церквям и домам христианским, еще Сергий Радонежский завещал биться смертно и землю русскую в обиду не давать, — подняв палец вверх и не сводя пытливых глаз с Ермака, отвечал старец. Он, казалось,

заранее знал, о чем спросит его атаман, и объяснял ему терпеливо, чуть покачиваясь всем своим сухим телом.

— На какой же мы земле сейчас находимся? На русской? Или на вогульской? И хан Кучум ее отвоевать хочет, под себя забрать.

— Когда-то ни Москвы, ни Киева, ни Новгорода Великого не было, и земля та русской не была. Но промысел Божий направил и поселил нас на ней, и обрели мы мир и спокойствие. Народы, что там жили, с нами слились, веру нашу приняли и согласно христианским законам жить стали. Что же в том плохого? Все в мире этом переменчиво и не стоит на месте. Коль будет на то Божья воля, то пойдет русский человек и дальше, в самую Сибирь, и никто ему помешать в том не сможет.

— Так как же узнать: есть ли на то воля Божья? — привстал со своего места Ермак. — Ты словно мои мысли читаешь. Несколько дней лишь о том и думаю.

— Я тебе так скажу, раб Божий Василий, коль мысли у тебя благие, то будет тебе в этом заступничество Господне и покровительство…

— Как узнать о том? — настойчиво повторил вопрос Ермак и их глаза встретились.

— Не так все просто, как ты думаешь. Никто не возьмет тебя за руку и не поведет за собой. Никто не скажет тебе: "Иди". Или остановит, запретит. Коль душа твоя чиста и решился ты на подвиг во имя благих целей, то все у тебя удачно сложится. А ежели держишь в душе корысть какую, мысли тайные, то и забудь думать, выбрось из головы все, живи как жил.

— Хорошо, признаюсь тебе, старец, что давно одолевает меня желание отправиться в сибирские земли и прогнать хана Кучума…

— А его и прогонять не надо, — поднял руку Мефодий, — он сам уйдет, когда узнает о твоем замысле.

— Сам уйдет?! Без боя?! Ни за что не поверю, — чуть не рассмеялся Ермак, хлопнув себя по колену сжатым кулаком.

— Может, и бой будет, и не один, но не в силе дело, а в правде. Правда же за тем, за кем заступничество Божие. В который раз тебе об этом говорю.

— Значит, правда на моей стороне? — вскочил с камня Ермак.

— Правда всегда там, где чистая душа и безгрешные помыслы. Коль пойдешь ты в поход не ради наживы, не разбой чинить, то и удача с тобой. Сам решай, — и старец замолчал, давая понять, что разговор окончен.

— Тогда ответь мне: согласен ли ты пойти с нами? Если дело благое, то и божьему человеку поучаствовать в нем можно.

— И этого вопроса ждал от тебя, — мягко улыбнулся ему Мефодий, — давай не станем спешить. Ты еще сам не решил, а меня с собой зовешь. Тебе сейчас на ночь глядя не стоит ехать. Оставайся у меня, заночуй, а к утру, глядишь, и дам тебе ответ.

Ермак, не раздумывая, согласился и остался ночевать в пещере вместе с отшельником, думая, что судьба не зря, видно, привела его в потаенное место и только здесь, в беседе со старцем, он наконец до конца обретет уверенность, укрепится душой и сердцем.

Утром Мефодий проводил его до дороги, благословил и сказал задумчиво, вглядываясь в молочную дымку тумана, плавающую прозрачной пеленой в отлогах меж горных хребтов:

— Долго я думал о словах твоих и одно твердо сказать могу: ты тот человек, кто сможет сыскать славу русскому оружию, коль оградишь земли наши от набегов сибирцев. Много зла они несут с собой, людей наших в полон уводят, селения жгут. Иди с Богом как сердце тебе самому подсказывает.