Куда глядят монументы
Шрифт:
Впрочем, ни у кого из хозяев этих клочков земли никаких документов на владение ими не было. Ушлые во все времена чиновники это прекрасно знали. И Старая Деревня покорно промолчала. Только женщины по углам перешёптывались: «Сталин-то этого не знает».
Ещё одна уродливая участь окраины большого города – самоубийства. В любой стране, да, пожалуй, и в любом большом городе есть такие зловещие места, где нередко несчастные сводят счёты с жизнью. Отвесные скалы, водопады, мосты…
Было такое место и в Старой Деревне – участок железной дороги рядом с нашим домом. Здесь жилые постройки расступались, уходили в сторону от железнодорожного полотна, и рельсы, как бы вырывались на свободу, устремляясь к Лахте по безлюдной болотистой местности с унылыми кустами и рахитичными деревцами.
Наверняка все не раз видели в цирке или на эстраде фокус, когда ряженый маг распиливает чёрный ящик с очаровательной ассистенткой внутри. Все зрители знают секрет этого фокуса, понимают, что их примитивно и беззастенчиво дурят, тем не менее, ахают, смеются и хлопают в ладоши. Я не люблю этот фокус. И каждый раз жду, когда из ящика выскочит живая и невредимая обаяшечка. Я-то знаю, что в жизни таких чудес не бывает, я на всю жизнь запомнил, как на самом деле выглядит половина человека…
Но что было, то было. И никто из нас тогда не думал, не гадал, что подобное может случиться с кем-то из нашего дома. Однако по порядку.
В нашем дворе только у троих пацанов отцы вернулись с войны живыми. Первым пришёл Борькин отец Илья Иванович. Он был фронтовым шофером, возил на передовую снаряды. Отец Женьки Гербеса был водолазом и вряд ли в своём водолазном облачении – резиновом скафандре и свинцовых ботах – появлялся на передовой. Он был могуч и молчалив. Зато отец Вовки Имая, дядя Ваня Топорков, пришедший последним, поскольку успел повоевать ещё и с японцами, сидя на лавочке в нашем дворе, охотно делился своими фронтовыми историями,. Из его рассказов я запомнил, что перед уходом на войну его, якобы, заговорила от смерти их деревенская колдунья. И он пять раз чудом спасся от, казалось бы, неминуемой смерти.
Первый раз это случилось, когда они со старшиной отправились в тыл за мылом. Вернувшись утром, он узнал, что его взвод поголовно вырезали финские лыжницы. Во второй раз, когда он сопровождал кого-то из офицеров с документами в штаб, они опоздали, как он выражался, на «ероплан», и этот самолёт был сбит.
Остальные его чудесные спасения в моей голове затерялись, переплелись с сотнями других подобных историй, слышанных, читанных или виденных на экране за долгие годы жизни. Твёрдо помню лишь, что у дяди Вани их было пять. Пять случаев чуда, позволивших рядовому Ивану Топоркову целым и невредимым выйти из кровавой круговерти войны… И вернуться, чтобы вскормить, вырастить, поставить на ноги пятерых детей – четверых сыновей и одну дочь.
Старшим из его отпрысков был Валентин. Крупный, статный, светловолосый и круглолицый, весь в отца, он отслужил в армии и готовился завести свою семью. Но что-то пошло не так.
Помнится, был тёплый сентябрьский вечер, настоящее бабье лето. Я сошёл с трамвая и подходил к нашему двору. Многие соседи либо копали невдалеке картошку, либо сидели на лавочках, радуясь и закатному солнцу, и мирному послевоенному небу, да и просто расслабленному ничегонеделанью после дневных трудов. Такая вот картина покоя и умиротворения, достойная кисти старых мастеров, картина понятных человеческих чувств и простых радостей. Если к этому ещё добавить мерный колокольный звон, плывший со стороны Серафимовского кладбища, то эта картина станет ещё выразительней, ещё более погрузит зрителя в созерцательную задумчивость и вечные человеческие ценности… Недаром такой звон называется благовест.
И привычный шум поезда, идущего справа налево по верхней кромке этого картинного полотна никак не нарушал пасторальную идиллию вечера. Если бы… Если бы не жуткий крик, ворвавшийся вдруг в эту гармонию людей и природы – навстречу поезду по путям бежал человек. Ещё миг, и в лучах закатного солнца брызнул фонтан из того, что только что было его мозгом, его мыслями, знаниями, мнениями и сомнениями…
Поезд встал, люди на лавочках и в огородах остолбенели – опять! И снова у нашего дома…
Кто-то уже выпрыгивал из вагона, кто-то спешил к поезду через огороды. Перед поездом собралась толпа. А ещё через некоторое время по соседям поползло: «Это Валька, Валька Топорков… Ужас-то какой… А с виду вроде был нормальным парнем…».
Через пару дней, сидя с нами на лавочке, его отец, дядя Ваня, бубнил куда-то в пространство: «Деньги пропали… Всей семьёй собирали… Ему на пальто… Всё из-за бабы. Она могла ему и своего тела подкинуть…Врачи сказали, что он сошёл с ума…А как они определили?.. Ведь его мозги у меня в сарае в кастрюльке лежат. Я их утром собрал, когда уже всё увезли…».
Не знаю, может быть для тех, кто на фронте ходил в рукопашную, месяцами жил рядом со смертью, терял товарищей и, бывало, убивал сам, собирать мозги в кастрюльку дело будничное, заурядное, но мне тогда стало жутко. И вместо того, чтобы как-то посочувствовать страдающему человеку, я встал и ушёл.
Вторым по старшинству среди детей Топорковых был Николай, Коля. Пожалуй, самый интеллигентный, самый «городской» в семье, недавно перебравшейся из деревни в город. На свою беду он влюбился в смазливую официантку из дешёвого ресторанчика в парке. Я как-то случайно увидел его спрятавшегося за деревом и наблюдавшего за этой фигуристой бабёнкой. А потом он повесился. В дровяном сарае. В том самом, где когда-то стояла кастрюлька с мозгами его старшего брата Валентина.
Третьим ребёнком Топорковых была дочь Шура. Красивое лицо с необыкновенно большими печальными глазами. Она редко выходила из дому, поскольку сильно хромала – с рождения одна её нога была короче другой. Жили они на первом этаже, и её часто можно было видеть сидящей у окна. В картинных галереях мира висят сотни живописных полотен на тему «Женщина у окна», поистине глубокая и неисчерпаемая тема. Сменялись эпохи, страны, стили живописи, одежда и причёска, окружающие предметы… Но не книги, прялки и вязание привлекают зрителя в этих картинах. Художники пытались изобразить, прежде всего, Ожидание и Надежду, иногда – Печаль и Безысходность. Такую печаль и безысходность в облупившейся раме окна мы могли часто видеть, гоняя мяч во дворе. Такими я и запомнил глаза Шуры Топорковой.
В нашем доме обитало несколько многодетных семей. Одна из них, семья Кантемировых, лишилась отца ещё в Финскую войну. Был в этой семье очень колоритный тип, Вовка Хромой, сапожник, пьяница, драчун и весельчак. Он ещё до войны лишился одной ноги, по своей шалости попав под трамвай. Вовка был старше нас, чинил обувь всем жильцам дома и по совместительству гнал в сарае самогон, что по тем временам было очень даже наказуемо. Его любили за лёгкий нрав, за шутки-прибаутки и золотые руки.
Вот этот Вовка и углядел «барышню в окошке» – Шуру Топоркову. Мне довелось видеть эту пару, возвращавшуюся из парка. Они шли рука об руку, сильно хромая на один бок. А главное, их лица светились от восторга. Казалось, весь мир вокруг замер и радуется неподдельному счастью этих калек.
Весь мир, но только не дядя Ваня Топорков. Будучи человеком крутого нрава и кондовой домостроевской патриархальности, он запретил Шуре не только встречаться «с этим шалопаем и пьяницей», но и вообще выходить на улицу. И снова можно было видеть в окне красивое девичье лицо с ещё более печальными, чем прежде, глазами.
А что же Вовка? Наш влюблённый Ромео, вместо того, чтобы грамотно выстроить осаду и довериться целительному бегу времени, запил. И в пьяном виде неоднократно пытался пообщаться с дядей Ваней, а потом и влезть в окно к Шуре. Будучи с позором выброшенным на улицу, он ушёл в крутой запой. Последний раз я его видел, когда он пытался прорваться на мою свадьбу и затеял драку с гостями, вышедшими покурить на улицу. Я тогда сгрёб его в охапку и отнёс в их комнату в соседнем подъезде, где он благополучно заснул на диване.