Куда ты пропала, Бернадетт?

Семпл Мария

– Я хочу найти маму, – сказала я в подушку.

– Я знаю, малыш. Я тоже хочу.

Я обернулась.

– Тогда почему ты ходишь на дурацкие лекции? Ты ведешь себя так, словно она умерла. Почему ты не пытаешься ее найти?

– Тут? На корабле?

На боковом столике лежали вперемешку папины глазные капли, очки для чтения с заклеенным стеклом, темные очки с заклеенным стеклом, какие-то ужасные держалки, которые не дают очкам свалиться, пульсометр и куча маленьких баночек с витаминами, которые кладут под язык. Мне пришлось

сесть.

– В Антарктиде. – Я вытащила из рюкзака рапорт капитана.

Папа глубоко вздохнул:

– Это тебе зачем?

– Это поможет найти маму.

– Мы здесь не за этим. Мы приехали, потому что ты хотела перевернуть страницу.

– Я так сказала, чтобы тебя обмануть.

Теперь мне совершенно очевидно, что, сказав кому-то эту фразу, нельзя ждать, что ее воспримут спокойно. Но тогда я была слишком взволнована.

– Пап, когда ты сказал, что письмо этого Хармсена написано адвокатским языком, ты навел меня на мысль.

Ведь если взглянуть на рапорт капитана непредвзято, станет ясно, что маме тут было хорошо. Она выпивала, ходила на экскурсии – ей все так понравилось, что она решила остаться. И написала мне письмо, чтобы я не волновалась.

– Могу я предложить другую версию? – спросил папа. – Я вижу женщину, которая ни с кем не общается и пьет по бутылке вина за ужином, а потом переходит на крепкие напитки. Это не называется «хорошо проводить время». Это называется «спиваться». Я не сомневаюсь, что мама написала тебе письмо. Но в нем главным образом содержались параноидальные причитания на тему Одри Гриффин.

– Там сказано «с высокой вероятностью».

– Точно мы уже никогда не узнаем, – сказал папа. – Потому что она его не отправила.

– Она отдала его другому пассажиру, чтобы тот отправил из дома, но оно потерялось.

– Почему же этот пассажир ничего не сказал, когда его допрашивали?

– Потому что мама велела ему молчать.

– Есть пословица: «Заслышав стук копыт, ищи лошадь, а не зебру». Тебе известно ее значение?

– Да, – я громко фыркнула и упала на подушку.

– Это значит – придумывая объяснение чему-либо, не начинай с самой невероятной гипотезы.

– Да знаю я, что это значит.

Подушка оказалась мокрой от слюны. Я подвинулась на сухое место.

– Прошло шесть недель, а о ней ни слуху ни духу.

– Она меня где-то ждет. Я точно знаю.

Папино барахло на столике меня жутко раздражало. От него словно исходила какая-то пульсация. Вещей было слишком много, и он так аккуратненько их расставил – хуже девчонки, мне аж тошно стало. Я вскочила, чтобы не видеть этого.

– Я не знаю, с чего ты это взяла, моя хорошая. Правда не знаю.

– Мама не убивала себя, пап.

– Это не значит, что она не могла напиться и упасть за борт.

– Она бы не позволила этому произойти.

– Би, я говорю о несчастном случае. Его по определению невозможно позволить.

Из-за стула поднялась струйка пара. Ее выпустил увлажнитель, который мама купила папе, а теперь он был воткнут в розетку, и из него вверх дном торчала бутылка с водой. Все, как хотел папа.

– Я знаю, тебе удобно считать, что мама себя убила. – Пока я не начала произносить эти слова, я и не подозревала, что они сидели у меня внутри, готовые выскочить. – Потому что ты ей изменял, а так – ты можешь гулять и всем говорить: «Да она давно сошла с ума!»

– Би, это неправда.

– Это ты ищи лошадь. Пока ты всю свою жизнь проводил на работе, нам с мамой было отлично, лучше не бывает. Мы с ней жили друг для друга. Она и не подумала бы напиваться и выходить на палубу, ведь это значило бы, что она рискует больше никогда меня не увидеть. Если ты думаешь, что она могла так поступить – это доказывает, как плохо ты ее знаешь. Ты ищи лошадь, пап.

– Тогда где она прячется? – спросил папа, начиная выходить из себя. – На айсберге? Плавает на плоту? Что она ест? Чем греется?

– Поэтому мне и нужен чек из сувенирного магазина, – сказала я очень медленно, чтобы он наконец понял. – Подтвердить, что она купила теплые вещи. Они там продаются, я видела. Куртки, ботинки, шапки. А еще батончики мюсли…

– Батончики?! – Папино терпение лопнуло. – Батончики мюсли?! Вот на что ты опираешься? – Сквозь просвечивающую кожу было видно, как на папиной шее бьется крупная вена. – Куртки и батончики мюсли? Ты наружу ходила?

– Н-нет… – я запнулась.

Он встал:

– Пошли.

– Куда?

– Хочу, чтобы ты ощутила мороз.

– Нет, – сказала я как можно тверже. – Я знаю, что такое холод.

– Но не такой. – Он схватил рапорт капитана.

– Это мое!!! – заорала я. – Это личная собственность!

– Если тебя так интересуют факты, пойдем со мной.

Он схватил меня за капюшон и выволок в коридор.

Я визжала: «Пусти!», а он твердил: «Нет, ты пойдешь!» Пихаясь локтями, мы поднялись по крутой и узкой лестнице на один уровень, потом еще на два. Мы так яростно царапались и ругались, что не сразу заметили, как оказались в центре всеобщего внимания. Мы были в холле. За столами, усеянными бумагой для оригами, сидели японцы и молча смотрели на нас.

– Вы пришли заниматься оригами? – спросил переводчик. Он явно испытывал смешанные чувства – с одной стороны, на их мастер-класс, похоже, больше никто не пришел, с другой, кому нужны такие ученики, как мы?

– Нет, спасибо, – ответил папа, отпуская мою руку.

Я рванула от него через всю гостиную и случайно задела один из стульев: забыла, что он прикручен. Вместо того чтобы отлететь, он воткнулся мне под ребра, я повалилась на стол, вдобавок корабль качнуло. Папа догнал меня.

– Где, ты думаешь…