Кудесник
Шрифт:
— Нет! Это невозможно! Невозможно! — твердил Гутменш, бегая по комнате и ероша волосы. «Кто бы мог это так скоро ожидать? Подумай сам… И я… я готов был поручиться, что он проживет многие годы…»
— И неужели совести хватило поручиться?
— Да! Но, конечно, условно… А теперь? Каково мое положение? Что я скажу? Как покажусь туда?.. Теперь ведь я все могу потерять!.. Я…
— И не только потерять, но еще отправиться в ту страну, из которой вывозят соболей… Бывает и это с неискусными царскими докторами.
— Добрейший коллега! Как тебе не стыдно? Ты войди в мое положение… Ты, я надеюсь, поможешь хоть чем-нибудь…
— Твое положение
— Бога ради, коллега! Помоги… Если не для меня, то для наших детей, — начал умолять Гутменш, готовый броситься на колени перед фон-Хаденом. — Помоги! Укажи мне, как я теперь должен действовать? Какие средства…
— Против смерти рецептов нет, почтенный коллега.
— Ну, не против смерти… А хоть чтобы оттянуть ее немного… Посоветуй.
— Нет, никаких советов тебе не дам, и не возьмусь исправлять твои злодейства! Иначе я и не могу назвать твоих действий, к которым побуждала тебя одна корысть и расчет на награды… Я подожду, пока меня призовут к смертному одру несчастного царя…
В это время на дворе опять раздался усиленный стук в калитку. Холоп едва успел ее открыть, как дворцовый пристав, сунувшись во двор, крикнул:
— Здесь, что ли, дохтур Гутменш? Зови его сюда скорее — во дворец требуют.
Холоп бросился исполнять приказание, а пристав остался у калитки.
— Слышишь? Тебя требуют, коллега! — сказал доктор Даниэль, поднимаясь с места. — Добро пожаловать.
Трудно передать словами то, что выразилось на лице совершенно растерявшегося Гутменша. Он то бледнел, то краснел; его бросало и в жар и в холод… Он весь трясся — и, кажется, готов был скорее провалиться сквозь землю, чем идти к постели своего высокого пациента… Но пристав кричал во дворе, что он ждать больше не будет; холоп торопил доктора, ежеминутно являясь на пороге, и Гутменш, ни жив, ни мертв, решился; наконец, отправиться к крыльцу, даже не попрощавшись с доктором Даниэлем, который посмотрел ему вслед и проговорил чуть слышно:
— Тяжкая расплата за ложь и корысть. Не дай Бог никому ничего подобного испытать!
X
«Тайное сидение»
Минуло еще две недели. Совсем повеяло весной. По всей Москве и в ее окрестностях началась ростопель; быстрое таяние снегов и разлитие вод сдерживалось только морозными утренниками. Но среди дня, при ярко-голубом и совершенно безоблачном небе, когда теплый ветерок, повевая, наносил от леса ароматы смолы и древесной почки, когда жаворонки весело и задорно распевали свои песенки, поднимаясь в небесную высь над просыпающимися полями, когда с крыш, гулко и звучно шлепая о лужи, скатывались капля за каплей — о, как хорошо становилось тогда на душе! Как легко дышалось! Как хотелось быть на воздухе, на солнце, на просторе!
Эти чувства хотя и смутно и бессознательно, но в высшей степени сильно и настойчиво испытывал царевич Петр, давно уже оправившийся от своей болезни. Никем не стесняемый, он с утра выбегал
— Здравие царевичу Петру Алексеевичу!
То делил своих сверстников на две группы, и одна из них должна была изображать «татарву», а другая — «православное воинство»; и так как он сам становился во главе этого воинства, то плохо приходилось от него бедной «татарве».
— Царевич! — обратился к нему один из сверстников, побойчее да посмелее других: — Что это значит, что сегодня к нам бояре из Москвы так разъездились? А?
— Верно, нужно им что-нибудь от матушки? — быстро сообразил царевич. — Кабы не нужно было, не поехали бы сюда!
— Вон, вон и еще колымага катит — большущая шестериком, и вершники в малиновых кафтанах! — закричало еще несколько голосов, указывая на дорогу.
— Ну, что нам до них за дело… Эй, по местам! — повелительно крикнул царевич, и, повинуясь его голосу, все действительно бросились занимать места, указанные каждому в игре, а о съезде большом и позабыли…
А между тем съезд был большой, и по важному делу… Можно сказать, что тут налицо была вся та партия, которая держала сторону Натальи Кирилловны и ее сынка-царевича: и князь Иван Алексеевич Голицын, по прозванию Большой Лоб, и князья Долгоруковы — Яков, Лука, Борис и Григорий — и Яков Никитич Одоевский, и старый князь Михаил Алегукович Черкасский, и старый князь Юрий Долгорукий, с сыном Михайлом Юрьевичем, и бояре Репнин и Троекуров, и трое Ромодановских, и трое Шереметевых, и Шеин… Все съехались в виду наступавшей важной, решительной, исторической минуты. Все съехались с утра, и с утра заседали в передней царицы Натальи Кирилловны, сговариваясь и совещаясь между собою прежде, чем царица позовет их на «тайное сиденье» в своей моленной. Сговаривались и совещались, и ждали каких-то важных вестей из Москвы.
— Я с патриархом говорил вчера, — тайно полушепотом сообщал князь Борис Голицын своему брату Ивану и еще двум-трем старейшим вельможам, — так патриарх за нас горой! Так прямо и сказал: «кому ж и царствовать, как не царевичу Петру? Царевича Ивана не могу благословить на царство…»
— Так и сказал? — спросил князь Михаил Алегукович Черкасский.
— Его слова я повторяю без перемены, — подтвердил князь Борис.
— Да если только запросят о царе у всех чинов людей Московского государства, так и задумываться нечего — и загадывать не надо! Наверно, в один голос изберут Петра, — с уверенностью сказал старый князь Ромодановский.
— И кто же решится из вельмож за Ивана голос подать? Никто! — горячо вступился старый князь Юрий Долгорукий. — У них полудюжины преданных людей не наберется: — ну, Голицын Василий, да Милославский-старик-лиса, да Тараруй, а там — все молодежь, да и то сбродная — с бору и с сосенки…
— Им с нами мудрено тягаться! — заметил кто-то в той же группе.
— Чего же мы ждем? О чем совещаться съехались? — шептались в то же время в другой, более молодой группе.
— Лыкова ждут, князя Иван Михайловича! — слышалось в ответ. — Тот должен свежие вести из дворца добыть!