Кукла на цепи. Одиссея крейсера «Улисс»
Шрифт:
– В Амстердаме десять тысяч девушек, которые…
– Эта прекрасна. Не так, как ты, ясное дело, но прекрасна. На ней зеленый плащ, в руке зеленый зонт… духи с запахом сандалового дерева, а на левом виске недурно загримированный синяк, который я поставил ей вчера днем.
– Загримированный… вы нам ничего не говорили о том, что нападаете на девушек.
– Откуда мне помнить всякие «мелкие подробности»? Вы пойдете за ней. Когда доберетесь до места, куда она направляется, одна из вас останется, а другая ко мне. Нет, не сюда, сюда нельзя, сами знаете. Я буду «Под старым кленом», на втором углу Рембрандтплейн.
– Что вы там. будете делать?
– Это бар. Как ты думаешь, что я там буду делать?
Когда я вернулся, девушка в зеленом плаще по–прежнему
Вытащив из кармана счет за ужин, съеденный прошлым вечером, я разгладил его перед собой и стал что–то чертить на клочке бумаги. Через минуту с неудовольствием отложил перо, скомкал лист и швырнул в стоящую рядом корзину. Затем начал писать на другом клочке – и изобразил тот же неудовлетворительный итог. Повторил номер еще несколько раз, после чего прикрыл глаза, опер голову на ладони и оставался так почти пять минут, словно человек, погруженный в глубочайшие размышления. Спешить мне было некуда, это точно. Белинде было дано десять минут, но если бы она сумела за это время выйти из ванной, одеться и приехать сюда с Мэгги, это означало бы, что я знаю о женщинах еще меньше, чем мне казалось.
Потом я снова писал, комкал бумагу и кидал в корзину, пока не прошло двадцать минут. К этому времени я одолел свою выпивку, так что пожелал бармену доброй ночи и вышел, но за красными плюшевыми портьерами, отделяющими бар от холла, остановился, немного подождал и осторожно выглянул. Девушка в зеленом плаще встала, заказала еще выпить и присела спиной ко мне на кресло, которое я недавно освободил. Незаметно оглядевшись, чтобы убедиться, что за ней не следят, она как бы ненароком потянулась к корзине для бумаг, вынула лежащий сверху смятый клочок бумаги и разгладила его перед собой. Тем временем я бесшумно придвинулся к ее креслу. Теперь лицо ее было видно в профиль, и это лицо внезапно застыло. С такого расстояния можно было даже прочитать слова, написанные на разглаженной бумаге. Звучали они так: «Только очень любопытные девчонки заглядывают в корзинки для мусора».
– Все остальные бумажки содержат то же самое таинственное послание, – сообщил я. – Добрый вечер, мисс Лимэй.
Она резко повернулась и уставилась на меня. Косметика была использована довольно умело, так что натуральный оливковый цвет кожи почти удалось скрыть, но вся помада и пудра на свете не смогли бы спрятать румянца, залившего ее лицо от шеи до лба.
– Клянусь, – продолжал я, – этот розовый цвет вам очень к лицу…
– Извините, я не говорю по–английски.
– Понимаю. Потеря памяти в результате потрясения, – я осторожно коснулся ее синяка. – Это пройдет. Как ваша голова, мисс Лимэй?
– Извините, я…
– Не говорите по–английски. Вы это уже говорили. Но ведь понимаете совсем неплохо, а? Особенно то, что написано. Признаться, – для такого, как я, стареющего мужчины, большое утешение видеть, что современные девушки так хорошо умеют краснеть. Вы очень хорошо краснеете.
Она в замешательстве поднялась, машинально вертя в руках бумагу. Вероятно, она была на стороне преступников – только тот, кто на их стороне, мог, как это сделала она, попытаться заступить мне дорогу во время погони на аэродроме. И все же я не мог удержаться от сочувствия. В ней было что–то печальное и беззащитное. Притворяться так сумела бы лишь прекрасная актриса но прекрасные актрисы обычно ищут успеха на сцене или на экране. Вдруг, неизвестно почему, мне на ум пришла Белинда. Две в один день – это, пожалуй, многовато. Видимо, я начал глупеть. Кивок в сторону бумаг получился резким и злым:
– Вы можете оставить их себе, если хотите.
– Оставить… – она глянула на бумаги. – Я вовсе не хочу…
– Ага! Потеря памяти начинает проходить.
– Извините, я…
– Ваш парик перекосился.
Машинально она подняла руки к волосам, потом медленно опустила их и прикусила губу. В ее темных глазах было что–то близкое к отчаянию. И снова во мне возникло неприятное чувство, что я слишком доволен собой.
– Оставьте меня! – И я отодвинулся, чтобы ее пропустить. Несколько мгновений она смотрела на меня, и, готов присягнуть, в глазах ее появилось умоляющее выражение, а лицо чуть сморщилось, словно она вот–вот расплачется. Потом покачала головой и быстро вышла. Не торопясь, я двинулся за ней и видел, как она, сбежала по ступенькам и свернула в сторону канала. Двадцатью секундами позже Мэгги и Белинда стартовали в том же направлении. Они держали раскрытые зонты, но несмотря на это казались сильно промокшими и измученными. Возможно, впрочем, они и впрямь добрались сюда за десять минут.
Когда я вернулся в бар, откуда, кстати, вовсе не собирался уходить, только должен был убедить в этом девушку, бармен просиял:
– Приветствую вас еще раз. Я уж думал, вы пошли спать.
– Собирался. Но мои вкусовые сосочки сказали мне: нет, не раньше, чем через еще одно виски!..
– Их всегда надо слушаться, – серьезно ответил бармен и подал мне виски. – На здоровье!
Я поднес стаканчик к губам и возвратился к своим раздумьям. К раздумьям о наивности и о том, как неприятно, когда тебя вводят в заблуждение, и еще о том, умеют ли молодые девушки краснеть по первому требованию. Кажется, мне доводилось слышать о некоторых актрисах, которым такое удается, но трудно поручиться. Так что пришлось заказать еще порцию виски, чтобы освежить память. Следующая посудина, какую поднес я к губам, была совсем иного рода, намного тяжелее, да и напиток в ней куда темнее. Кружка такого напитка могла показаться – и справедливо – довольно необычной на континенте, но только не тут, «Под старым колоколом», в этой увешанной латунными штуковинами пивной – более английской, чем большинство английских пивных, – специализирующейся на сортах английского пива, а также, как свидетельствовала моя кружка, на ирландском портере. Заведение было переполнено, однако мне удалось найти столик напротив входа не потому, что подобно людям Дикого Запада, не люблю сидеть спиной к двери, а чтобы сразу же заметить Мэгги или Белинду. Явилась Мэгги. Она подошла к моему столику и села. Ни зонт, ни платок не помешали дождю промочить ее до нитки, вьющиеся ее волосы прилипли к щекам.
– Все в порядке? – спросил я заботливо.
– Если можно назвать порядком, когда промокаешь насквозь, то да.
Подобное едкое замечание вовсе не было свойственно моей Мэгги. Видимо, дождь и впрямь доконал ее.
– А Белинда?
– Тоже придет. Думаю, она слишком беспокоится за вас, – она демонстративно выждала, пока я сделаю долгий и вкусный глоток портера. – Боится, что вы слишком рискуете.
– Белинда – заботливая девочка.
– Она еще молода.
– Да, Мэгги.
– И впечатлительна.
– Да, Мэгги.
– Я не хочу, чтобы ей было плохо, Поль…
Услышав такое, я подскочил, по крайней мере внутренне. Она никогда не говорила мне «Поль», разве что наедине, да и тогда только глубокая задумчивость или сильное волнение могли заставить ее забыть о том, что она сама считала нормой поведения. Фраза эта прозвучала так неожиданно, что стоило задуматься: о чем, черт побери, они могли разговаривать между собой? Я уже начинал жалеть, что не оставил их обеих дома и не взял вместо них двух доберманов. Доберман, во всяком случае, коротко и ясно управился бы с нашим спрятавшимся приятелем у Моргенштерна и Муггенталера.
– Я сказала… – начала Мэгги.
– Слышал, – я отхлебнул портера. – У тебя очень доброе сердце, Мэгги.
Она кивнула – не в подтверждение моих слов, а просто чтобы показать, что удовлетворена таким ответом, и поднесла к губам заказанный для нее шерри. Пора было приступать к делу.
– Где наша общая знакомая?
– В церкви.
– Что?! – я поперхнулся.
– Поет гимны.
– Боже мой! А Белинда?
– Там же.
– И тоже поет гимны?
– Не знаю. Я туда не входила.