Кукла в волнах
Шрифт:
То ли от выпитого коньяка, то ли от речей Волчатникова, я стал терять нить его рассуждений, показавшихся мне поначалу очень умными, а потом…запутанными и с неясным смыслом.
— Сегодня с особистом разговаривал, — сказал я, чтобы каким-то образом прервать поток душевного стриптиза со стороны Волчатникова, — представляете, собираются сделать козлом отпущения Тернового.
— Вот барбосы, — нахмурился комэска, — бездельники и лентяи! Не могут элементарного дела сделать — поймать какого-то негодяя. Конечно, проще невиновного подставить! Слушай-ка, — внезапно оживился Волчатников, — а не поймать ли нам самим этого придурка и выручить твоего приятеля?
— Вы серьезно? У нас же нет опыта в таких делах, вы — летчик, я — замполит. Если профессионалы его не поймали…
— Мозги, Витя, даются человеку один раз, если перефразировать Островского. Они или есть или их нет. У наших капитанов из особого отдела тяжелый случай, я думаю, связан с полным отсутствием мозговых долей, да и мозжечка заодно. Ну что, беремся? — в глазах Волчатникова зажегся охотничий азарт, который можно было бы принять за пьяный кураж, если бы я не знал его натуру.
— Как же мы это сделаем?
Честно говоря, я не представлял себе, что мы можем реально сделать. Сидеть круглосуточно в засаде? Даже если привлечь всех прапорщиков комендатуры это физически невозможно, потому что нельзя охватить наблюдением огромную территорию аэродрома. Подбросить металлические шарики теоретически можно в любом месте: и на стоянке и в движении самолета. Мне пришла в голову бредовая идея, что их можно забросить в воздухозаборник и с помощью рогатки, если прицелиться метко.
Волчатников, обратив внимание на моё задумчивое лицо, прошёлся по комнате и, перебрав кассеты, поставил в магнитофон запись диска Тухманова «По волне моей памяти».
— Ничего Витёк, не кручинься! Будем думать. Я ещё переговорю с некоторыми техниками, разузнаю что-нибудь. Плохо, что этот балбес наверняка из другой эскадрильи.
— Совсем необязательно, — возразил я, — он может специально выводить из строя самолёты другой эскадрильи, чтобы его искали в том подразделении.
— Верная мысль, — хмыкнул комэска, — вообще, нам надо поработать, не глядя на особистов. Пусть они делают своё дело, а мы сделаем своё. Поговори ещё раз с Терновым поподробнее. Может, он вспомнит что-нибудь существенное, полезное для нас. В этом деле всё важно — любая мелочь, любая деталь. Да, кстати, что ты у столовой говорил о женитьбе? — круто поменял тему Сергей Николаевич.
— Ничего особого, просто в училище сказали, не женишься — конец карьере. На вышестоящую должность холостому нельзя, подозрительно и беспокойно для руководства. Они рассуждают, что если не женат — значить гуляет, легкомысленно себя ведет и, следовательно, не может быть образцом коммуниста, тем более секретарём парторганизации. Таково указание генерала-майора Рощупко.
— Слыхал об этом начальнике, — отозвался Волчатников, — это какой-то Угрюм-Бурчеев и доктор Беляков в одном лице. Живет по правилу: «как бы чего не вышло!»
— Я с ним однажды столкнулся вживую, — признался я, разливая остатки азербайджанского коньяка в рюмки, и открывая следом армянский, — это было в Азовске, когда проводили собрание всех замполитов гарнизона. Я в то время только недавно выпустился из политического училища. Рядом со мной сел выпускник из донецкого училища Сашка Быков — большой раздолбай. Рощупко принялся что-то вещать, причём говорил нарочито тихим голосом, чтобы к нему прислушались. Видимо, возомнил себя Сталиным — ни больше, не меньше. Ну, все, естественно, открыли блокноты, чтобы писать туда умные мысли. Я тоже открыл и стал рисовать квадратики, потому что ничего стоящего не было. А Быков сидел и, фигурально выражаясь, ковырял в носу. Рощупко говорил, говорил, а потом поднимает его и спрашивает, почему товарищ лейтенант ничего не помечает в тетради. На что Быков — оцените его ответ — сказал генералу, что у него хорошая память, и он так всё запомнит. Это надо было видеть! Мы потом все пожалели, что выпуск Донецкого политического училища в том году вообще состоялся.
— Как ты будешь выходить из положения? — спросил, слегка посмеиваясь Волчатников, — бросишься на поиски жены?
— Нет уж, здесь я фаталист. Пусть всё идет своим чередом и решает сама судьба.
— Друг мой, иногда судьба требует корректировки. Кажется, Наполеон говорил, что трусов судьба тащит за собою, а за храбрецами следует сама. Приблизительно так, точно не помню. У твоего приятеля Тернового девчонка здесь есть, что ли?
— Да, есть. Одна из солдаток — ведет у нас в автопарке путевки. А что?
— Особист, кажется Кравченко, ею интересовался, — ответил комэска, — я слышал, как он спрашивал о ней у кого-то из наших.
— Интересно, зачем она ему? Хочет сделать стукачкой — вряд ли получится.
— Да он просто переспит с ней, вот и всё, поимеет в своё удовольствие.
— Так она ему и даст. И потом, если Сергей узнает…
— Ничего твой Сергей не сделает. Во-первых, он женат, зачем ему устраивать скандал, который может дойти до жены? А во-вторых, никто не хочет связываться с особистами, чтобы не загреметь служить куда-нибудь далеко-далеко, в какую-нибудь Борзю или Могочу[15]. Знаешь как называется наш округ?
— Конечно, Северо-Кавказский военный округ, сокращенно СКВО.
— Вот-вот, СКВО. А народ называет его «Санаторно-курортный военный округ». А знаешь, как называют Забайкальский военный округ?
Я помялся. Волчатников выдержал паузу для эффекта и сказал:
— «Забудь вернуться обратно»! Вот как называют ЗабВО. Думаешь, ваш зампотех горит желанием там оказаться? Если попадет туда, забудет не только как вернуться, но и как его зовут.
— И всё равно, — не сдавался я, — надо особиста проучить, если он надумает клеиться к Наташке. Можно кого-нибудь подговорить, бойцов или прапорщиков. В темноте напасть и накостылять.
Мы сидели достаточно долго. Уже и армянский коньяк подошел к концу. Надо было закругляться. Я накинул на рубашку техническую куртку, взял фуражку и, попрощавшись с Волчатниковым, вышел в теплую темноту.
На улице стоял стрёкот кузнечиков и цикад. То здесь, то там слышались разные звуки, голоса, треск сломанных под ногами веток, шум падавшей листвы. Где-то, в глубине кустарника я различал весёлую возню, которая обычно сопутствовала любовным встречам, девичий смех. «Всюду жизнь, — с иронией подумал я, — почти как на картине известного художника».