Кукольных дел мастер
Шрифт:
— Ага, и партию доиграем! — могучий «йети» долго сердиться не умел. Он с сожалением посмотрел на доску, где, по мнению Заля, ему светила победа, а Гиву — разгром. — Нарды просто так бросать нельзя, на середине. Удача задом повернётся.
— Я не слишком суеверен, — улыбнулся барабанщик.
Он лукавил. Он был очень суеверен. И знал, что нарды — древний символ неба, где движутся фишки-звезды. Дюжина гнезд на каждой половине доски — двенадцать месяцев стандарт-года, деление доски на четыре части — четыре сезона… Гив мог перечислить до двух десятков таких вот символических зависимостей. Он впервые в
Но выбора не оставалось: Гива ждала машина.
Спустя шесть минут, с сумкой на плече, он подходил к лифту. Неприятно чувствовать себя предателем. Особенно, если ты — самый молодой в группе майора Хезервана, больше известного как Бижан Трубач. Барабанщика откомандировали в группу после гибели предыдущего ударника. Для легенды требовался музыкант ритм-секции, а у Гива Шенбелида за плечами были восемь лет музыкальной школы по классу ударных.
И пять лет Эрдеширского высшего командного училища по специальности «командир подразделения особой разведки». Он до сих пор смеялся, вспоминая о вступительных экзаменах: вехд-ар (сочинение), унилингва и три дополнительных языка (на выбор сдающего), физкультура. Сочетание требований для будущего разведчика выглядело исключительно комичным.
Ага, вот и лифт.
Больше всего на свете он хотел бы остаться. Но миг, когда на «Нейраме» объявился лидер-антис Нейрам Саманган, усопший, оплаканный и прославленный — в облике слюнявого идиота, который хочет манной кашки… Что-то сломалось в душе Гива. Давно лишенный иллюзий, он вдруг понял: всему есть предел. Он один раз встретил живого покойника. Хватит.
Второго раза не будет.
Пусть умалишенного антиса ловят другие. Из благих побуждений? — допустим. Из соображений гуманности? государственной безопасности? — ладно. Лейтенант Шенбелид написал в рапорте: прошу предоставить мне краткосрочный отпуск для восстановления сил. А следовало бы написать: в связи с тем, что я не верю в ваши благие побуждения. Ни капельки не верю. Я помню слезы полковника Сагзи, когда он смотрел на воскресшего Нейрама. Это были слезы стыда. Значит, полковнику есть, чего стыдиться.
Значит, остальное — без меня.
— Доброго огня!
У входа ждали братья Хушенги. Они встречали группу Бижана в космопорте. Смуглые, скуластые, как большинство тирян, братья подчинялись лично сатрапу Пиру. Они даже приходились сатрапу какой-то дальней родней; впрочем, как и полковник Сагзи.
— Хочешь жвачку? — спросил младший, мерно двигая челюстями.
— Мятную?
— Абрикосовую.
— Хочу.
Старший вытряхнул из надорванной пачки себе на ладонь желтую горошину. Без замаха швырнул Гиву: тот поймал жвачку на лету и сунул в рот. Вкусно. С кислинкой. И освежает. Надо будет купить в городе, про запас.
— Пошли.
Снаружи стоял мобиль с открытыми дверцами. Гив бросил сумку в салон и, забираясь следом, почувствовал слабое головокружение. Это от жары, подумал он. Выйди из дома с кондиционерами прямо в летний зной — у кого хочешь голова закружится.
Он улыбнулся и умер.
Хушенг-старший, только что отравивший лейтенанта порцией фортоксина, сел за пульт управления мобилем. Хушенг-младший помог трупу опуститься на сиденье: так, что даже следящие камеры не зафиксировали бы признаков неестественности.
Смерть есть зло. Жизнь — огонь и пламя, смерть — пепел и зола. Даже ближайшим родственникам покойного не рекомендуют прикасаться к «угасшему» мертвецу. Но братья Хушенги ставили долг службы превыше всего. Оба прошли спецкурс насасаларов — мойщиков трупов, приобретя соответствующие навыки, а вскоре и удостоверения членов Цеха могильщиков. Это плохо сказывалось на внутреннем огне, зато позволяло без помех справляться с деликатными поручениями начальства.
Долг требовал жертв, и получал их.
— Я записал партию, — сказал в глубинах здания гитарист Заль, выключая микро-планшет. «Йети» потянулся, хрустнув суставами, и откинулся на тахту. — Вернется Гив, доиграем.
Бижан кивнул, насвистывая «У моей девочки дурной характер».
Гитарист знал, что означает этот сигнал.
«Молчи и будь осторожен».
— Я здесь, мой консул, — сказал Тумидус.
Рамка, укрепленная на стене капитанской каюты, наполнилась млечностью опала. По матовой белизне шли разводы, легкая рябь. Помехи быстро исчезли, изображение стабилизировалось. В рамке, очень похож на собственный портрет, появился Тит Макций Руф: императорский наместник на Квинтилисе, в прошлом — второй консул Октуберана.
— Как здоровье, гард-легат? — спросил он.
— Спасибо, я вполне здоров, — Тумидус позволил себе легкую иронию. — За исключением одной мелочи: я больше не легат. Я в отставке.
Наместник пожал плечами.
— Так ведь и я давным-давно не консул. Время идет, мы меняемся. Линия защищена?
— Насколько это возможно. Я говорю с «Этны». Ремонт завершен, завтра галера покинет Террафиму.
— Куда собираешься лететь?
— Еще не решил. Я — вольная птица, в средствах не стеснен. Куда хочу, туда лечу. А что, вы надумали предложить мне парочку государственных тайн?
В молодости Титу Макцию Руфу говорили, что он хорош собой. Это было следствием не столько правильности черт лица и гордой осанки, сколько результатом природного обаяния. С возрастом наместник стал чуточку сутулиться, обзавелся брюшком, вторым подбородком, мешками под глазами. Кожа лица огрубела, покрылась морщинами. Но Руф-старший, в отличие от многих государственных деятелей, не соглашался лечь под лазер пласт-хирурга.
Обаяние — вот что не изменило ему с годами.
Стоило наместнику лукаво прищуриться, и любой попадал в его сети.
— Гай, мальчик мой, ты прав. Я не скажу ничего такого, чего не смог бы повторить на суде, под присягой.
Он заметил, что собеседник вздрогнул при одном упоминании о суде, и сменил тему.
— Мы не первый день знакомы. Когда ты был курсантом военно-космической школы на Китте, кому ты сдавал тактику орбитального боя? Легату Руфу. Когда ты, молодой обер-центурион, жег вехденские «каребы» в созвездии Дикого Жеребца, кто отдавал тебе приказы? Второй консул Руф. Когда ты получил триумф за высадку на Малой Туле, кто приветствовал тебя с трибуны? Наместник Руф. Мальчик мой, ты же понимаешь, что я дурного не предложу?