Кукушка
Шрифт:
— Испанцы? — Алехандро выпучил глаза. — Быть того не может! Дай я сам посмотрю.
— Господин альгвазил, вы… это… как его…
— Погоди, монах, — Санчес отстранил его рукой. — Погоди, погоди. Испанцы, значит… — Он высунул нос в смотровое окно и окликнул: — Эй, кто здесь?
У ворот стояли шестеро солдат и маленькая тележка. Вперёд выступил человек в мундире офицера, в жёлтых рейтарских сапогах для верховой езды и лёгкой кирасе с насечкой. В сумерках было трудно разглядеть черты его лица, видно было только, что он сердит, средних лет и посиневший от холода.
— Наконец хоть кто-то, кто говорит по-людски! — с явным облегчением вымолвил он по-французски. — Открывай, монах. Моё имя — Рене Ронсар,
Но и Санчес был не робкого десятка.
— Я не монах, — сказал он. В окошко была видна только его физиономия, немудрено, что предводитель отряда ошибся. — И ворота я вам не открою.
— Как не монах? А кто же ты?
— Меня зовут Алехандро, — не без вызова сказал Санчес. — Я служу под началом десятника Мартина Киппера, мы сопровождаем отца-инквизитора по имени Себастьян, который здесь находится по поручению Святой Церкви. А вы здесь для чего?
Офицер начинал медленно закипать.
— Солдат! — рявкнул он. — Если сам не можешь, скажи этому болвану у ворот, чтобы открыл, иначе мне придется поговорить с твоим командиром! Если не хочешь отведать палок, открывай немедленно. У нас закончилось вино, мы хотим купить бочонок или два.
— Какие проблемы, senor офицер! — ухмыльнулся Санчес с осознанием полного своего превосходства. — Только без разрешения аббата старик не имеет права вас пускать. Сами знаете небось, монастырь, он как город — на ночь ворота закрываются.
— Так пусть получит это разрешение! Я не могу торчать здесь вечно.
На самом деле Санчес был вовсе не против, чтоб отряд разжился бочечкой вина, а монастырь — пригоршней денег. И месса вовсе не была причиной, чтоб побеспокоить духовенство. Санчес был, скорей, разочарован, нежели разозлён. Судите сами, каково это — услышать от монаха о собратьях-испанцах, выглянуть и наткнуться на надутого валлона, притом на кого — профоса, интенданта! Если поразмыслить, это даже был не офицер. У Санчеса просто язык чесался его подразнить.
— А он не может сейчас получить разрешение — все монастырские шишки на службе, — сказал он. — Даже я здесь только потому, что мне стоять в ночь и я отдыхал.
— Подождите полчаса. Закончится вечерня, подойдёт брат келарь, вы всё с ним обговорите. А лучше зайдите завтра.
Рене Ронсар замялся. Положение, в котором он оказался, было щекотливым. С одной стороны, ждать было унизительно, к тому же завтра утром следовало выступать в поход. С другой — кричать и отдавать приказы монахам в их собственной обители было тоже как-то не по-христиански, неблагочестиво, да и просто глупо. Чужой солдат ему не подчинился, и имел на это полное право. К тому же Санчес отрекомендовался как охранник при святой инквизиции, а это тоже что-то значило. И тут из-за офицерской спины раздался удивлённый возглас на испанском:
— Алехандро! Алехандро Эскантадес! Ты ли это?
Теперь уже настала очередь Санчеса удивляться. Он вытаращился в темноту:
— Кто это там?
— Это ты, Санчо?
— Я. А кто зовёт?
— Caramba! Кто зовёт? Я тебе сейчас скажу, кто зовёт! — Из отряда протолкался вперёд невысокий человек с корсекой на плече и встал, уверенно расставив ноги. — Это же я, Антонио!
Алехандро всмотрелся и озадачился. Одежда говорившего являла собой смесь настолько причудливую, что по ней можно было изучать географию. На нём был стёганый кафтан mi-parti [55] со множеством разрезов, с рукавами-буф и отложным воротником валлонского кавалериста, дешёвый полупанцирь в форме «гусиного живота» льежской работы и короткие, туго набитые шаровары Pluderhose, те самые, которые высмеивали ещё Мускулус и Пелликан в своих памфлетах
55
Mi-parti (фр.) — одежда с участками разных пистон
56
Морион — шлем испанской морском пехоты, отличался характерной грушевидной формой, гребнем и двумя боковыми «козырьками» в виде полумесяцев
— Какой ещё Антонио?
— Ты спятил? — Солдат откинул за спину шлем, под которым обнаружилась стриженая голова. — Я Антонио Виньегас! С каких это пор ты не узнаёшь старых друзей?
— Rayo del Cielo! — потрясённо выдохнул Санчес — Антонио! Земляк! Я не верю своим глазам: ты же отправлялся в Новый Свет!
— И что с того? — с язвительной усмешкой бросил солдат. — Это же было четыре с половиной года назад, а Новый Свет — не тот свет! Открывай, старый стервятник, а то у нас уже скоро носы и уши отмёрзнут и отвалятся.
Санчес обернулся к ничего уже не соображающему брату Иеремии:
— Открывай ворота.
— Но…
— Никаких «но»! — рявкнул испанец. — Если я говорю: «открывай», значит, ты должен взять ключи и открыть. Тоже мне, апостол Пётр нашёлся. Это тебе не ночные воришки, это почтенные испанские гвардейцы, comprendes? По-твоему, они должны топтаться на холоде? Не май месяц, посмотри — у меня изо рта пар валит, смотри: х-х-х… Ну, видел? Открывай!
Пока брат Иеремия возился с ключами и засовом, Санчес снова высунулся в окно. Ситуация неожиданно разрядилась, напряжение спало. Солдаты снаружи оживились, запереминались, заговорили. Испанец с удовлетворением отметил, что с офицера несколько слетела спесь — инициатива в разговоре безоговорочно перешла к Санчесу и его собеседнику, и это оказалось приятно.
Тем временем уже совсем стемнело.
— Антонио! — снова окликнул он. — Ты здесь?
— Здесь, здесь, куда я денусь.
— Где ты пропадал всё это время, hombre? Ты уже вернулся или никуда не плавал?
— Canarios [57] — возмутились внизу. — Я тебе сейчас в лоб дам, только открой ворота и дай до тебя добраться. Конечно, я вернулся! Или ты считаешь меня трусом?
— Ха-ха-ха! А ты всё такой же забияка… Я шучу. Там, с тобой, есть ещё кто-нибудь из нашего старого отряда из Вальядолида?
57
Разрази меня небо! (исп.)
— Где? В лагере-то? Знамо дело, есть!
— Кто?
— Много кто, десятка полтора: малыш Люсио, Сальватор, Алехо дель Кастильо и Алехо Рока — тот, который со шрамом. Хуан-Фернандо… Кто ещё? Жозе-Мария, португалец, помнишь его?
— Конечно! А он тоже здесь?
— Тоже здесь. И Лопес де Овьедо, и Фабио Суарес, и Толстый Педро…
— Как! Толстый Педро жив?
— Жив, что ему сделается!
— Я слышал, он умер, отравился какой-то тамошней индийской дрянью.
— Ха, и ты поверил? Однако чего так долго?