Кукушка

Скирюк Дмитрий Игоревич

Травник не ответил — он уже вовсю хлопал себя по карманам, проверяя имущество.

— Так… — бормотал он. — Меч… чёрт с ним, подыщу себе другой. Еды не надо… травы… да тоже леший с ними, с травами… Что? — Он обернулся.

— Я вижу, мне тебя не убедить. Будь так! Хуумм… Ты выбрал цену. Я открою Дверь. И даже… снаряжу тебя в дорогу.

— И на том спасибо, — бормотнул Жуга.

— Возьми моей коры… она не так тверда и каменнообразна, как на башнях. Ты охоч до трав и сможешь… распознать её достоинства.

Жуга кивнул, извлёк нож и подступил к стволу.

Приставил лезвие.

— Где резать? — вопросил он.

— Здесь и режь.

Кусок коры размером с две ладони перекочевал за пазуху к травнику. Было видно, как в месте надреза заструился тягучий млечный сок, своею густотой подобный мёду.

— Благодарю тебя, — с чувством сказал Жуга. Кора под рубахой легонько царапала кожу. — А теперь…

— Погоди… ещё не всё, — остановило его дерево.

В ветвях послышался негромкий треск. Жуга попятился, боясь, что сверху его стукнет чем-нибудь тяжёлым, но опасения его оказались напрасны: оказалось, это боковая ветвь, которая легко и гибко опустилась вниз. Зависла. Замерла. Один отросток отделился. Через миг к подножию дерева со стуком повалился шест, точней, жердина — тонкая, прямая и вполне пригодная, чтобы служить посохом.

Ветка поднялась обратно.

— Дорожный посох, — молвил древень, — вырезают из дерева, из клёна, ясеня или дуба. Не должно страшиться такое изделие ни трав хмельных, ни каменьев грубых, ни собачьего лая, ни крапивы в овраге, ни взглядов шумливых, ни суши, ни влаги, ни дверей молчаливых. Бери мой палец. Ты сражаешься и бегаешь, но иногда бываешь хром… я видел. Тебе, словно молодому саженцу, порой потребен колышек для опоры.

Некоторое время Жуга молча смотрел на неожиданный подарок, затем наклонился, подобрал его и, отступив, поднял взгляд.

— Чем отплатить тебе?

— Обещай… не обдирать с него коры. И так я дал тебе… достаточно.

Травник постоял в нерешительности, перекладывая новый посох из руки в руку, примериваясь к нему так и этак, затем потянул через голову ремень, на котором висела фляга с вином.

— Спасибо тебе, ясень, — сказал он.

— Не стоит… благодарности.

— Наверно, я был несправедлив к тебе. Прости. Я очень спешу. Это правда. Я не могу подарить взамен ничего, что тебе сгодится, разве только это. Э-э-э… — Он поискал глазами. — Чем ты пьёшь?

— Хуумм-ху-хум! — заусмехалось дерево. — И ты зовёшься травником! Пище и воде… рот мой… в моих корнях.

Жуга хлопнул себя по лбу, закивал и опрокинул сосуд. Багряная струя винтом ушла в сырую землю и впиталась без остатка.

Дождь тем временем усилился, густая крона дерева от капель более не спасала; рубаха и рыжая волосня травника были мокры.

— Всё. — Жуга вытряс из фляжки последние капли, заткнул её пробкой, повесил обратно на плечо и встал. Прошёлся пятернёй по волосам. — Пора.

Он сжал пальцы в кулак и вытянул руки перед собой. Прикрыл глаза и зашептал слова заклятий. На сей раз никаких препятствий не было, волшба далась на удивление легко, и травник неожиданно понял: стены! Ну конечно! Стены замка, Белые Валы —

вот что мешало ему колдовать, вот что перехватывало и гасило всякий наговор. Замок впитывал волшбу, как греческая губка, всё терялось, тратилось и обращалось в первородный хаос, застывало в искривлённых стенах, в гнутой утвари, в лопнувших оконных сотах, в вызванных тварях…

Теперь ничего этого не было. Текучее зеленоватое сияние облекло холодной призрачной перчаткой одну его ладонь, другую, потянулось вверх до локтя и плеча. Со стороны могло показаться, что рыжий ведун зажал в руке клубок из молний — те шипели, извивались и пускали искры. Воздух перед ним дрожал. А небо тем временем потемнело ещё сильнее, и можно было лишь гадать, что этому причиной — наговоры травника, погодная волшба старого дерева или просто гроза. Дождь уж не накрапывал, но шёл вовсю, с минуты на минуту угрожая превратиться в настоящий ливень. Ещё мгновение — и грянул гром.

— Зане ты сызнова спешишь, — под шорох струй сказало дерево, и было не понять — проговорило оно это с укоризной или с восхищением. — Я боле не могу помочь тебе деянием… но могу помочь советом.

Человек оглянулся. Отблески зеленоватого сияния ложились на лицо, делая его похожим на чеканную бронзовую маску. Крупная дрожь била травника с головы до пят, казалось, он с трудом сдерживает крик.

— Давай! — сквозь зубы выдавил он. — Только быстрее!

Дерево заговорило. Глас его возвысился и теперь гремел и грохотал, перекрывая дождь и ветер:

— Ты потеряешь память, человек, таков мой долг. Внимай: пока ты не заснёшь… ты будешь помнить. Каждый новый сон… отнимет у тебя частицу памяти. Покуда бодрствуешь… не будешь забывать. И каждый наговор, прикосновение к Бездне… тоже будет приближать тебя к беспамятству! Помни!

Но время разговоров кончилось. Воздух перед травником пошёл разводами и рябью, изрядный кус пространства стал туманен и белёс, потом вдруг лопнул, разошёлся перистыми лепестками, открывая вход в мерцающее нечто или, может быть, в ничто. Медлить смысла не было. Держа перед собою новый посох, травник шагнул вперёд и растворился в звёздной черноте. Через мгновение воздух схлопнулся, и лишь издалека до слуха дерева донеслось едва уловимое: «Спасибо…»

— Не за что… — проскрипел Страж Ворот.

Некоторое время холм окутывала тишина, нарушаемая только шорохом дождя и отдалённым громом. Молнии сверкали редко и довольно далеко, на скалах; близ холма не ударила ни одна.

И вдруг послышался топот.

Скользя и оступаясь на крутой тропе, на вершину выскочил единорог — для дерева это выглядело так, будто его забросило сюда боевой катапультой: каскад прыжков, которым он преодолел последние сажени, сделал бы честь любому горному барану или козерогу. Похоже, и его гроза не миновала: белый зверь вымок до последней шерстинки, борода его свалялась, хвост, живот и ноги были выпачканы глиной. Глаза косили, бока вздымались и опадали, на губах белела пена, только рог — витой, сияющий, блестящий — оставался чист и незапятнан.