Куликово поле
Шрифт:
— Маленьким земным знанием, а не "познанием…", — поправила она с жалеющей улыбкой.
— Да-а, «чердачок» превалирует!.. — усмехнулся Среднев, тыча себя в лоб, не без удовольствия.
— Скажите, что же говорил наш Вася… Сухов… как он говорил? Он не может лгать, он сердцем…
Я постарался передать рассказ Сухова точно, насколько мог. Олечка слушала взволнованно, перетягивая на себе вязаный платок. Глаза ее были полузакрыты, в ресницах чувствовались слезы.
Когда я кончил, она переспросила, в сильном волнении:
— Так и сказал — "священный лик"?.. "Как на иконах пишется… в себе сокрытый…"?!.
Среднев пожал плечами.
— Что тут доказывать!.. — сказал он снисходительно усмешливо. — Почему не объяснять нe-чудесным… тожеством восприятий?.. Бывают лица, особенно у старцев… скажу даже — лики… о-чень иконописные!.. Не "небесной же моделью" пользуются иконописцы, когда изображают лики?.. Тот же гениальный Рублев — свою Троицу?!.
Слышалось ясно, что Среднев говорит наигранно и не так уже равнодушен к «случаю», как старается показать: в его голосе было раздражение. Да и рассказ мой о «встрече» на Куликовом Поле слушал он очень вдумчиво.
Заинтересованный происшедшим здесь, — тут, может быть, сказалась и привычка к точности и проверке, — я попросил обоих рассказать мне, как они получили крест. Почему так меня это захватило — не могу и себе точно объяснить. Помню, я просил их: "По возможности точней, все, что припомните… иногда и мелкая подробность вскрывает многое". Будто я веду следствие… ну, может быть, машинально вышло, по привычке.
И вот, что рассказала Оля, причем Среднев вносил поправки и пояснения в своем стиле.
Случилось это в конце прошлого октября, или — по новому стилю — в первых числах ноября.
Оба помнили, что весь день лил холодный дождь, "с крупой", — как и на Куликовом Поле! — но к вечеру прояснело и захолодало. Тот день оба хорошо помнили: как раз праздновалась 8-ая годовщина «Октября», день был "насыщенный". Загодя объявлялось плакатами и громкоговорителем наступление великой даты: "Всем, всем, всем!!!" Совсюду било в глаза настоятельное предложение "показать высший уровень революционного сознания, достойный Великого Октября", всем решительно принять активное участие в массовой манифестации, с плакатами и знаменами, с оркестром и хором, по всему городу, и присутствовать массово на юбилейном собрании в "Доме Октября", где произнесут речи товарищи-ораторы из Москвы.
Ради торжества и для подогрева была объявлена выдача — в самый день празднования — всем совработникам, особого, сверх нормы, «гостинца» пшенной крупы и подсолнечного масла. Горсовет оповещал, что выдача будет производиться из горкооперата, с 7 до 8: "Просят не опаздывать, празднование откроется массовой манифестацией, в 9-30".
Они получили юбилейную выдачу. Оля на манифестации не была, — "была в церкви", — но Среднев ходил с толпой по Посаду, — "часа два грязь месили под ледяным дождем". Уклониться никак нельзя, — бухгалтер! — заметили бы: "здесь всех знают". В 4 часа оба присутствовали на собрании и слушали ораторов из Москвы.
Вернулись домой, усталые, часов около семи. Закрыли ставни и подперли колом калитку, как обычно, хотя проникнуть во двор было нетрудно, с соседнего пустыря. "Как и выйти со двора, — поправил Среднев, — забор на пустырь полуразвален". Оля поставила варить пшенную похлебку.
Слышали оба, как в Лавре пробило — 7.
Среднев читал газету. Оля прилегла на диване, жевала корочку. Вдруг — кто-то постучал в ставню, палочкой, — "три раза, раздельно, точно свой". Они тревожно переглянулись, как бы спрашивая себя: "Кто это?" К ним заходили редко, больше по праздникам, и всегда днем; те стучат властно и в ворота. Оля приоткрыла форточку… — постучали как раз в то самое окошко, где форточка! — и негромко спросила: "Кто там?.." Среднев через «сердечко» в ставнях ничего не мог разобрать в черной, как уголь, ночи. На оклик Оли кто-то ответил "приятным голосом" — так говорил и Сухов:
— С Куликова Поля.
Обоим им показалось странным, что постучавшийся не спросил, здесь ли такие-то… — знает их!
Сердце у Олечки захолонуло, "будто от радости". Она зашептала в комнату: "Папа… с Куликова Поля!.. — и тут же крикнула в форточку — Среднее отметил — «радостно-радушно»: — Пожалуйста… сейчас отворю калитку!.." "И стремительно кинулась к воротам, не накрылась даже", — добавил Среднев.
Небо пылало звездами, такой блеск… — "не видала, кажется, никогда такого". Оля отняла кол, открыла, различила высокую фигуру в монашеской наметке, и — "очевидно, от блеска звезд", — вносил свое объяснение Среднев — лик пришельца показался ей "как бы в сиянии".
— Войдите-войдите, батюшка… — прошептала она, с поклоном, чувствуя, как ликует сердце, и увидала, что отец вышел на крыльцо с лампочкой — посветить.
Хрустело под ногами, от морозца.
Старец одет был бедно, в сермяжной ряске, и на руке лукошко. Помолился на образа Рождества Богородицы и Спаса Нерукотворенного — по преданию из опочивальни Ивана Грозного, — и, "благословив все", сказал:
— Милость Господня вам, чада.
Они склонились. То, что и он склонился, Среднев объяснял тем, что… — "как-то невольно вышло… от торжественных слов, возможно". Он подвинул кресло, молча, как бы предлагая пришельцу сесть, но старец не садился, а вынул из лукошка небольшой медный крест, «блеснувший», благословил им все и сказал, "внятно и наставительно":
— Радуйтеся Благовестию. Раб Божий Василий, лесной дозорщик, знакомец и доброхот, обрел сей Крест Господень на Куликовом Поле и волею Господа посылает во знамение Спасения.
— Он, — рассказывала Олечка, — сказал лучше, но я не могла запомнить.
— Проще и… глубже… — поправил Среднев, — и я невольно почувствовал какую-то особенную силу в его словах… затрудняюсь определить… проникновенную, духовную?..
Они стояли "как бы в оцепенении". Старец положил Крест на чистом листе бумаги — Среднев накануне собирался писать письмо и так оставил на письменном столе, — и, показалось, хотел уйти, но Оля стала его просить, сердце в ней все играло:
— Не уходите… побудьте с нами… поужинайте с нами… у нас пшенная похлебка… ночь на дворе… останьтесь, батюшка!..
— Вот именно, про пшенную похлебку… отлично помню!.. — подтвердил Среднев.
С Олей творилось странное. Она залилась слезами и, простирая руки, умоляла, "настойчиво даже", по замечанию Среднева:
— Нет, вы останетесь!.. Мы не можем вас отпустить так… у нас чистая комната, покойного профессора… он был очень верующий, писал онашей Лавре… с вами нам так легко, светло… столько скорби… мы так несчастны!