Культ Порока. Адепт
Шрифт:
— Может я и зря поднимаю тревогу, — проговорила Ллинайт, пока воин натягивал сапоги, — Анжея тоже нет, возможно, они ушли куда-нибудь по делу. Но мне все равно тревожно. Давай хотя бы обойдем тот район, который Лэрта проходит, когда возвращается от дома этого парня, жену которого она лечит.
— Конечно, пройдем, — Велен тоже выглядел встревоженным, но еще не настолько, насколько Альвариэ — он еще не до конца проснулся.
Когда они вышли из таверны, начал валить снег. Густой, частый, пушистый. Северянка хотела было выругаться, что такой снег моментально завалит все следы, но осеклась, окинув взглядом улицу. Снегопад не начался, он просто возобновился.
— Я — направо, ты — налево. Пойдет?
— Хорошо. Встречаемся у дома того мужика, жену которого…
— Я поняла. Хорошо, — Ллинайт надвинула капюшон и быстрым шагом пошла по улице, внимательно вглядываясь в переулки.
Долго идти не пришлось. Буквально через двадцать минут зоркие глаза воительницы разглядели в пелене снега пошатывающуюся фигурку, бредущую вдоль дома.
— Лэрта?!? — женщина в два прыжка оказалась рядом с подругой, обняла ее, вынуждая опереться на крепкое плечо. — Что случилось, где ты была?
— Альва, я так рада тебе… — с трудом улыбнувшись, прошептала целительница. Ей и Велену строгая северянка позволяла называть себя сокращенным именем. — Я боялась, что сама не дойду… Нам надо скорее вернуться в корчму, Анжею грозит очень серьезная опасность!
17
Анжею было хорошо. Хорошо до безумия, до совершеннейшего бесстыдства, до полного и безоговорочного растворения в своем «хочу». Он не желал думать ни о цели путешествия на Север, ни о спутниках, которые казались сейчас мрачными ханжами, ни хвоста Ярлига не понимающими в жизни и ее прелестях… да-да, именно прелестях! Ибо для чего еще существует жизнь, как не для наслаждения ею во всех проявлениях? Какой дурак придумал, что он, Адепт величайшей силы этого мира, должен что-то для кого-то делать? Нет уж, довольно! Слишком много было отдано этим ничтожествам, хватит! Хватит! Теперь его очередь жить! Жить, то есть — получать от жизни все, абсолютно все, что она только может ему дать! Наслаждение, упоение — вот он, истинный смысл! Утоление собственной жажды удовольствий, и никак иначе!
— Повелитель, повелитель, я прошу вас, я умоляю… — стонала извивающаяся под ним Илона. Длинные каштановые волосы хищными тонкими прядями разметались по фарфоровой коже, огромные темные глаза подернуты поволокой всесжигающей страсти, не слишком крупная упругая грудь, подчеркнутая кружевом бесстыдно распахнутой рубашки уже украшена синеватыми следами поцелуев, окруженных венчиками укусов.
Анжей протягивает руку, обнаженный по пояс Вейн, сидящий на той же кровати, мгновенно передает ему бокал вина. Полуэльф смеется, пьяно запрокидывая голову, багряное вино течет в горло, проливаясь на расстегнутый колет, пачкая светлую сорочку. Анжею хорошо, Анжею свободно, как никогда в жизни. Анжею больше нет дела ни до кого, кроме самого себя, ведь это он — главное сокровище мира, и весь мир должен пасть к его ногам!
Мягкие ладони Вейна ложатся поверх рук юноши, направляя их. Вместе они срывают с похотливо изгибающейся и стонущей Илоны кружевные панталоны из тончайшего батиста, и теперь идеальное тело девушки условно прикрыто лишь распахнутой рубашкой из того же батиста. Анжей тянется снять и ее, но Вэйн останавливает его движение.
— Абсолютная нагота не несет той таинственной красоты, как нагота слегка сокрытая, — ласково говорит он, и его пальцы проходятся по плечам полуэльфа, освобождая разом и от колета, и от сорочки.
И все же что-то мешает, что-то не позволяет ему рухнуть с головой в этот омут вожделения, похоти, и разврата. Пальцы Вейна, разминающие плечи и спину, кажутся невероятно ласковыми и сильными, грудь Илоны и ее жаркое лоно, ее безупречное тело, терпкое вино с незнакомым возбуждающим привкусом… Так хочется броситься, отдаться и взять, обращая себя в воплощение сладострастия…
Сладострастие.
Мысль-слово — как хлесткий удар стека через всю спину, насквозь, до самой груди, через сердце.
Анжей вскочил, отталкивая Вейна. Диким взглядом окинул смятую постель, краем глаза отметил непонимание и толику разочарования в глазах приподнявшейся Илоны — Пресветлый Магнус, до чего она прекрасна, как она желанна… Нет!
Озлобленно воют лишившиеся добычи варги, пахнет сталью и мясным бульоном, весело потрескивает костерок, и спокойно льется речь Эллири Артос, горной отшельницы.
— Тебе придется быть очень сильным, малыш. Твоя мощь опасна в первую очередь для тебя, и лишь потом — для твоих врагов. Каждый день, каждый час, каждое мгновение тебе придется сражаться с самим собой, не позволяя мерзости Культа взять над тобой верх. Дашь слабину, не выдержишь, сдашься — и превратишься в отвратительное существо, озабоченное лишь удовлетворением своих потребностей в удовольствии. Каждый день станет сражением с самым страшным противником, какого только можно представить — самим собой. И дай тебе все существующие и несуществующие боги сил это выдержать. Остаться собой. Всегда оставаться собой!
— Оставаться собой, — эхом повторяет Анжей. — Ты говоришь так, будто это невероятно сложно…
— Это действительно невероятно сложно. Сохранить себя, не измениться в угоду обстоятельствам, быть таким, какой ты есть на самом деле, а не каким тебя хотят видеть. Это безумно сложно, но это есть величайшее право и величайшая радость.
Ребенок, рисующий двери на стенах грозной твердыни,
Безумец, взывающий к вере, что делает низких святыми,
Певец, не боящийся казни за то, что правды не скроет -
Познают проклятое счастье: всегда оставаться собою!
Всегда… Всегда!
Воитель, не знавший сомнений, бродяга, не помнящий дома,
Утративший Бога священник, с пустыней безверья знакомый -
Едины напрасностью жизни и черной бездонностью боли,
Достойны святейшей из истин — всегда оставаться собою!
Всегда… Всегда!
Окно распахнуто ветром, пути начертаны песней.
Сердца, согретые верой, на месте светил уместней!
Хрустальный сон разбивая, не зная разлуки с мечтою,
Умеющий верить знает, как вечно остаться собою!
Всегда… Всегда!
— Эти стихи написал и положил на музыку мой муж, — негромко проговорила Эллири, закончив. У нее оказался глубокий, удивительно чистый голос, а отсутствие музыкального сопровождения совсем не портило, даже наоборот — подчеркивало смысл текста. — Запомни, пожалуйста. И останься собой.
Анжей не помнил, как натягивал на себя рубашку, с отвращением отталкивая обнаженную Илону, как выплеснул прямо в лицо Вейну протянутый тем бокал странного вина, как опрометью выбежал из комнаты, задыхаясь от презрения к самому себе и неистовой ярости, как едва не свалился с лестницы при попытке спуститься в зал — трость юноша все же забыл в комнате ла Церретов.