Культура древнего Рима. Том 1
Шрифт:
Посидоний особенно выступал против возраставшего стремления к богатству и роскоши, против чрезмерного развития рабства, пагубно влияющего на состояние государства, против жестокого обращения с рабами, иллюстрируя свои положения примерами из истории греческих полисов (Хиоса), Вей, сицилийских восстаний (Athen., IV, 153; VI, 265–266, 272–274). Видимо, он считал, что здоровее и разумнее людям работать самим или с небольшим числом рабов, притом не купленных (он осуждал хиосцев именно за то, что они первыми из греков стали пользоваться купленными рабами), а рожденных и выросших в доме владельца. Хотя мы не имеем данных, допустимо предположить, что для Посидоний тема рабства связывалась не только с осуждением роскоши, но и с игравшей огромную роль во всех философских школах темой справедливости. Вопрос о совместимости одной из коренных добродетелей — справедливости — с порабощением человека человеком, вернее, порабощением гражданина, хотя бы и чужого полиса, обсуждался греками весьма живо, как и вопрос о том, сохраняет ли порабощенный свободный человек свои, отличающие его от прирожденного раба достоинства (теме этой посвящена комедия Плавта «Пленники»). Но в Риме того времени он еще особых откликов не вызывал, зато стояла поставленная еще Карнеадом проблема о совместимости справедливости с подчинением многих народов. Как мы помним, для Рима Полибий решал ее положительно. Так отбирались и фильтровались эллинские и эллинистические идеи в связи с интересами и традициями самих римлян.
Все эти моменты наглядно проявляются в сочинениях Цицерона. Его обычно считают эклектиком, но, пожалуй, такое определение подходит больше к его чисто философским воззрениям (хотя и здесь он отдавал предпочтение Новой академии), чем к его воззрениям социально-политическим, правда, также не лишенным некоторых противоречий.
В философских постулатах Цицерон исходил из более или менее общих мест греческих философских учений. Задачу философии он, подобно им, видел в том, чтобы научить человека, как жить хорошо и счастливо, как достичь такого блаженства, которое не может быть утрачено в результате внешних перемен, из чего следовало, что счастье должно основываться не на внешних факторах, а на внутреннем состоянии ума и души (Tusc, V, 14, 21, 23). Поскольку такая блаженная жизнь неотъемлема от разума и знаний, она доступна не невеждам, а людям, изучавшим науку. По Цицерону, люди должны жить согласно своей природе, как существа, составляющие часть великого сообщества, включающего богов человеческий род, перед которым каждый человек имеет долг сохранять то, что диктуется природой. Он будет спокоен и счастлив, подчинившись добровольно управляющим природой законам, царящей в мире необходимости, его вечному и неизменному порядку, идентичному верховному разуму мира, диктующему вечное единство, целостность космоса и его частей (Academ., II, 2, 7; Tusc, V, 25). Обязанность человека — трудиться на общее благо, пренебрегая наслаждениями, культивировать добродетель. Взаимосвязанность человека и природы доказывается единообразным строением всего сущего, состоящего из материи и формы, т. е. формирующей материю силы. Формы материи меняются, но сама она непреходяща и неразрушима, составляет вечный и бесконечный космос, вне которого ничего нет и все части которого взаимосвязаны совершенным разумом, душой мира (ratio perfecta, mens, sapientia), неизменным порядком, цепью причин и следствий, часто неизвестных и непонятных людям, почему они и предполагают существование случайности — Фортуны (Academ.. I, 5–7).
Относительно методов и возможностей познания Цицерон расходился со стоиками, которые считали, что знание формируется на основании свидетельства наших чувств, дающих уму правильное представление о вещах, без чего не могли бы существовать пи философия, ни науки, ни искусства, пи даже добродетель, поскольку невозможно действовать, не имея твердого критерия истины, а значит, и оправданной цели действий (Academ., II, 6—11). Цицерон, как последователь Новой академии, склонялся мысли, что суждения могут быть лишь более или менее вероятными, поскольку показания чувств часто обманчивы (Ibid., 28–31). Важным аргументом против возможности познания абсолютной истины Цицерону служит чрезвычайное разнообразие мнений даже по конкретным вопросам отдельных наук, а тем более в отношении первопричин и истоков мира, поскольку люди знают очень мало. Но занятие науками полезно, ибо позволяет подняться над жизненными мелочами и дает радость, если удается установить нечто, кажущееся вероятным (Ibid., 34–41). Только талантливый, склонный к исследованию человек, познавая законы природы и свою с нею связь, может обрести несвойственную тупому уму добродетель, обрести ясное спокойствие духа, понимание своего долга перед согражданами и вместе с тем стать истинно свободным, приведя свои желания и действия в соответствие с общекосмической необходимостью, подчиняясь ей добровольно, т. е. свободно (Tusc, V, 24–25). Однако Цицерон не соглашался с теми (Герилл, Менедем), кто искал высшее благо в науке и познании, так как видел в них не самоцель, а средство к наилучшему выполнению своего гражданского долга. Великие философы, говорит он, воспитывали великих мужей. Наука, не направленная на пользу людей, бесцельна. И если приходится выбирать между различными видами долга, то на первое место надо поставить общность людей, а не размышление и знание, ибо созерцание без действия малоценно, и ничего не должно стоять выше человека и любви к людям (Academ., II, 44; De offic, I, 43–44). Наука, знание природы и ее законов были путем к добродетели, но и в этом вопросе Цицерон остается верным римским традициям.
Как уже упоминалось выше, к ним приспосабливался и стоицизм. Римские стоики особенно подчеркивали долг человека перед обществом, возникшим вследствие заложенного в человеке самой природой стремления к общности, взаимопомощи, организации в коллективы — coetus, concilia, civitates. Каждый человек обязан общую пользу предпочитать своей, как законы предпочитают благополучие всех благополучию отдельного лица.
Сам Цицерон, опровергая эпикурейцев, заимствует кое-какие аргументы стоиков. Например, он утверждает, что честное достойно того, чтобы стремиться к нему ради него самого, отвлекаясь от всяких соображений пользы, выгоды, похвал, поскольку народ часто хвалит и недостойных. Эпикурейцы сами себя опровергают, когда действуют не ради своей выгоды и наслаждения, а согласно заложенному в них природой чувству долга. Ведь никто не посмеет сказать в сенате или народном собрании, что действует только из любви к себе. Только на надежную, вечную, неотъемлемую от нас добродетель можно полагаться в превратностях жизни (De finib., II, 13–35). Основными, вызывающими наибольшее сочувствие и полезными для других добродетелями Цицерон считает мудрость, величие духа, талант, твердость в перенесении неблагоприятных обстоятельств, сохранение достоинства в несчастье, дела, одобренные похвалой людей и посылаемым богами счастьем (De orat., II, 85).
Расценивая добродетель как свойство, направленное на благо других, Цицерон критикует некоторые положения стоиков, от имени которых в диалоге «De officiis» выступает Катон. Если для стоиков безразлично все, кроме мудрости и добродетели, то как они могут выступать в судах или обосновать триумф Сципиона, раз взятие Рима Ганнибалом для них должно было бы быть безразлично? Ведь поскольку человек состоит из души и тела, то и последнее требует заботы, и телесные блага не безразличны для счастья. Заботиться только о душе, которая сама по себе достаточно непонятна, и пренебрегать телом — значит пренебрегать действием. Благо каждого живого существа — в наибольшем соответствии его природе. Самое главное и прекрасное в honestum — это общность людей, забота об их пользе, то присущее человеку civile atque populare, что греки зовут politicon. Все древние мудрецы занимались делами республики, ибо человек ближе всего к божеству, когда основывает новые civitates или охраняет уже существующие, объединенные согласием относительно права и общей пользы, природным стремлением к единению. Союз людей укрепляет законность — iustitia, т. е. предоставление каждому того, что ему полагается. С нею соединены все другие добродетели — pietas, bonitas, liberalitas, benignitas, и союз их всех и есть honestum. Хранить истинную iustitia может только vir bonus et sapiens. И хотя внутреннее важнее внешнего, внешнее — дети, родные, друзья, родина — тоже относятся благу, так как налагаемый ими долг тоже связан с добродетелью. Такая философия достойна знаменитых людей, принцепсов, царей (De finib., V, 13–25; De rep., I, 7; 25).
Заложенное в человеке зерно добродетели заглушают различные внешние влияния: неправильное воспитание, поэзия, портящая разум видимостью мудрости, а главное, народ, «порочная чернь», из-за которой мы начинаем стремиться суетным почестям вместо истинной чести, похвалы достойных людей (Tusc, III, 1–2). Это порождает страсти, зависть, соперничество, страх, приводящие порочной н печальной — вместо счастливой и добродетельной — жизни (Ibid., III, 34).
Иногда Цицерон, возможно, под влиянием личных неудач, в большей степени склоняется к некоторым идеям стоицизма. Так, он говорит о предпочтительности жизни занятого наукой Архимеда перед жизнью обладавших верховной властью Дионисия Сиракузского и Дамокла (Ibid., V, 21–23); о том, что не зло жизнь в бедности и неизвестности, так как мудрому не нужно признание толпы негодяев и глупцов, ненавидящих всех, кто их превосходит; что не зло и изгнание, так как на несправедливый суд народа следует смотреть с презрением, и не стоит тосковать по городу, из которого изгоняют порядочных людей (Ibid., V, 33–37).
Однако такого рода высказывания были в общем более или менее случайными. Обычно Цицерон твердо стоял на традиционной точке зрения римского гражданина, провозглашая первым долгом человека, особенно мудрого и хорошего, служение республике, ибо, если такие люди станут от этого долга уклоняться, республика останется без принцепсов и, беззащитная, попадет в руки негодяев (De rep., I, 5; De offic, I, 21). Господство Рима было для него выражением общечеловеческих интересов. Разбирая старую контроверзу: мудрость — справедливость пли польза — справедливость, зиждящуюся на несовместимости справедливости, учившей никому не вредить и не покушаться на чужое, с выгодой, диктующей расширение своих владений за счет чужих, Цицерон решает ее, исходя из тезиса, что подчинение одного народа другому справедливо, если оно ко благу подчиненного, который погиб бы, оставаясь независимым, и если господство умеренно и «нетиранично» (De rep., III, 12, 24). С тех же позиций он опровергает мнение тех, кто считает несправедливым господство хозяев над рабами, распоряжение Ромула, отдавшего плебс в клиентелу принцепсам, Ликурга, заставившего народ обрабатывать землю богатых (De rep.. II, 21; III, 9; 24–25). Все народы, говорит он, могут терпеть рабство, так как избегают трудов и горестей и готовы перенести все, лишь бы их не испытывать. Только римляне не могут терпеть рабство, так как со времен предков все подчиняли чести и достоинству (Philipp., X, 10).
В его рассуждениях о республике как «деле народа», как общности людей большое место занимают взаимосвязанные понятия общей пользы и права, закона, утверждение, что отдельному липу закон может вредить, но он служит к общей пользе (De rep., III. 15). Это сближает его с Лукрецием, хотя, в отличие от него, Цицерон считает республику делом не договора между людьми, а самой природы. Цицерон не согласен с имевшей хождение среди греческих софистов теорией, согласно которой законы возникли в результате слабости людей, неспособных иным путем защищаться от чинимых сильными несправедливостей, поскольку человек всегда стремится чинить насилия, но не терпеть их (De rep., III, 15). Для Цицерона закон — это родившийся вместе с божественным разумом «правильный разум» (recta ratio), а потому именно закон создает вселенскую общность, республику богов и людей (De leg., I, 7; II, 4). Если бы законы не подсказала людям сама природа, создавшая их для справедливости, их мог бы нарушать всякий, кому это выгодно. Но человек, нарушивший закон, мучается сознанием содеянного, даже если о нем никто не узнает. Еще Карнеад поставил вопрос, может ли человек промолчать, если видит, как некто, чья смерть будет ему выгодна, садится на пень, под которым скрывается ядовитая змея? II все философы ответили на этот вопрос отрицательно. Упрекнуть промолчавшего, тем более осудить его по закону никто бы не мог, но он все равно, даже не боясь наказания, сам подчинился бы закону, данному самой природой, запрещающей его нарушать (De leg., I, 10; 12; 14; De offic, III, 9). Критерий такого закона — справедливость, iustitia, т. е. такое положение, когда при соблюдении общей пользы каждому воздается по его достоинству. Iustitia была порождена не мнением, а некоей присущей человеку силой, как религия, pietas, чувство благодарности, уважение к людям достойным. Она вошла в обычай и, наконец, была санкционирована страхом перед законом и религией (De invent., II, 53). Добровольное повиновение законам, как и исполнение своих обязанностей, достойно свободного человека, ибо свобода — это возможность жить, как хочешь, а мудрый хочет жить именно так (Paradox., V, 1). Польза каждого должна быть неотделима от общей пользы (De offic, II, 2, 3, 5; III, 5–6). Хотя в другом месте Цицерон и оговаривал, что полезное для знатных людей важнее, чем то, что полезно для остальных (principum commoda maiora, quam reliquorum — Top., 18), но все же превалировала у него идея «общей пользы», с которой был связан и его известный призыв к concordia ordinum, к единению всех сословий для спасения республики от грозящих ей бед.
Итак, греческая философия оказывала на римские образованные круги огромное влияние, но приспособлялась к римской традиции, иногда ставившей некоторым идеям непреодолимый барьер. Так, софистическая теория «права сильной личности», противопоставляющей себя выдуманным слабыми законам, вообще не рассматривалась. Несмотря на то, что такие разного калибра «сильные личности», на практике попиравшие все законы, нормы и обычаи, были постоянным явлением в истории последнего века Республики и несмотря на усиление тенденции к возвеличиванию, вплоть до обожествления, выдающихся деятелей, в теории идея «сверхчеловека», стоящего «по ту сторону добра и зла», оставалась Риму совершенно чуждой. При всем отступлении от традиционных взглядов (например, прокламирование презрения к мнению «толпы», т. е. массы граждан, и к даваемому им почету; появление идеала добродетельного мудреца, живущего в уединении; ссылки на человечество в целом и т. п.), в центре все же оставались Рим, подчиняющий народы к их же благу, служение Риму, также совпадающее со служением человечеству и вселенской общности людей и богов, история Рима как эталона идеальной республики, идея «общей пользы» как выражения общих, коллективных целей римского гражданства, римские добродетели, позволяющие человеку исполнить свой долг перед общиной на том месте, в той роли, которая выпала ему на долю (т. е. соблюдение все того же «геометрического равенства»), повиновение установленным нормам и законам, культивирование iustitia. Какая-то и, возможно, все растущая часть граждан склонялась к мысли о преимуществах частной жизни перед общественной, о бесполезности и нежелательности вмешательства в политику, о предпочтительности удела управляемого уделу правителя, доли человека незаметного доле прославленного. Показательно также настойчивое стремление Цицерона доказать совпадение utilis и honestum. Видимо, на практике то и другое противопоставлялось, что свидетельствовало об отчуждении части граждан от системы ценностей, возникшей на базе civitas с ее совпадением общей и частной пользы. Это вызывалось реальной ситуацией: разложением самых основ и институтов civitas [18] , сосредоточением реальной власти и даваемых ею выгод в руках сената в ущерб огромному большинству, т. е. полная компрометация идеи «общей пользы», презрение знати к «черни», конституирование профессиональной армии, т. е. разрыв понятий «воин» и «гражданин», так что последний перестал получать непосредственную выгоду от войн внешних и чувствовал свое бессилие в войнах гражданских. Все это значительно ослабляло в гражданах чувство своей причастности к делам и интересам civitas. Это были опасные симптомы для традиционной римской идеологии, тем не менее в принципе никто не протестовал против необходимости существования римской civitas, предполагавшей и общее участие в политической жизни, и наличие законов, и повиновение им. Теоретически не было серьезных попыток противопоставить личность коллективу. Если эпикурейцы на первое место ставили дружеские связи как добровольные, то зато они необычайно высоко ставили взаимные обязанности и общность друзей, т. е. опять-таки некоего коллектива. Само же их признание долга способствовать внедрению, так сказать, научного мировоззрения, избавляющего людей от страха смерти и от суеверий, их признание «общей пользы», лежащей в основе подлежащего исполнению «общественного договора», несовместимы ни с индивидуализмом, ни с эгоизмом. К тому же некоторые эпикурейцы достаточно активно участвовали и в политике: так. представлявший их в цицероновском диалоге «De finibus bonorum et malorum» Торкват погиб в 48 г. до н. э., сражаясь против цезарианцев.
18
Утченко С. Л. Кризис и падение Римской республики. М., 1965, с. 14–17, 107–121. 198–224, 264–265.
Римские традиции, «римский миф» были еще достаточно живы. Как мы уже упоминали, римляне не знали утопий. Для римлянина последнего века Республики, какому бы направлению он ни принадлежал, идеалом, эталоном всегда оставался Рим, если и не современный ему, то Рим «предков», по тем или иным причинам подвергшийся порче, искажениям, которые должны быть устранены, исправлены без коренной ломки, низвержения основ. На вопрос же о том, в чем состояли эти искажения и как их следует исправить, различные социальные слои отвечали по-разному [19] .
19
О значении в этой связи теории «упадка нравов» подробно см.: Утченко С. Л. Политические учения…. с. 158–181; Он же. Идейно-политическая борьба в Риме накануне падения Республики. М., 1952, с. 109–128.