Культура сублимации: опыты самодостаточности
Шрифт:
Обретение целостности
Только змеи сбрасывают кожу,
Чтоб душа старела и росла…
Мы, увы, со змеями не схожи -
Мы меняем души, не тела…
Во всех традиционных духовных культурах сексуальные практики, направленные на сублимацию, носили предельно возвышенный смысл, а именно – спасение, освобождение или бессмертие (вплоть до телесной нетленности). Достижение каждой цели, разумеется, предполагает прохождение промежуточных этапов с осуществлением частичных задач. Одна из первичных задач для обычного социального человеческого существа состоит в обретении личностной целостности и основания в себе. Этот этап вполне обеспечивается тантрическими или даосскими техниками самоудовлетворения, позволяющие избавиться от бесконечных страданий
Диалектическая логика взаимоотношения сил притяжения и отталкивания содержит следующий переход: «Отталкиваемое отталкивается, уходит обратно в себя, и обретает основание в своем собственном существовании». Автор приведенного умозаключения из области чистой философии отзывался о своей законной супруге так: «Я люблю ее за то, что она похожа на лучшую из женщин». Как известно, Гегель во многом развил теорию Канта, согласно которой именно интерпретация создает ту или иную действительность. Истолкование фактического одиночества делает его утратой и отвержением или же даром и благословением. Обретение основания в себе, необходимого для всякой деятельности, тем более для серьезной духовной практики, крайне редко бывает одноактовым, но почти всегда происходит как некий процесс. Напомним, что в тантрической традиции полное равновесие духа и тела обозначено термином самараса – единовкусие.
Практически, интериоризация ритуала жертвоприношения, приводящая к жертвованию низших желаний в огонь высших устремлений, приводит к состоянию самарасы. Другое дело, что развитие самих практик заняло не одно столетие, а воспроизведение их в своем собственном подвижничестве может занять не одно воплощение. Вот почему отчаяние почитается за самый смертный грех – это та самая прискорбная смена души ранее смены тела, которая лишает душу постоянства в развитии. На самом банальном уровне нужно просто перестать «хвататься» за кого-то не «испробовав» самого себя в одиночестве. Ведь большинство человеческих существ, особенно женщин, даже не задерживается в бытии самом-по-себе, а едва лишившись одних отношений с головой бросается в любые другие. Но без рефлективного установления самостности в промежутке между связями можно не сомневаться, что следующая связь будет воспроизводить предыдущую.
Если данные практики используются не ради устойчивости в санньясе и духовном росте, а просто для обретения целостности, позволяющей не терять себя в отношениях, то исходно следует делать акцент на развитие формы, а не содержания. Важно не просто уверенно проводить одну и ту же стратегию поведения последовательно во всех отношениях, пока, наконец, не найдется «адекватный партнер». Необходимо развивать саму «стратегию», то есть совершенствовать форму отношений, и именно для этого нужно вполне сознательно преобразовывать собственную структуру. Периоды одиночества представляются здесь незаменимыми, поэтому их желательно использовать по назначению, если они вдруг сами собой образуются – независимо от продолжительности. Одиночество длиною в год может быть столь же плодотворно, сколь и пожизненная санньяса. Дело не в том, что делать (пребывать в одиночестве), а как делать (обретать целостность).
Антон Павлович Чехов создал замечательное произведение на тему женских страданий: сюжет рассказа связан с банальнейшим переживанием по поводу измены мужа. Во время проведения приема гостей жена получает достоверное известие о том, что муж завел на курорте любовницу. Не имея возможности распустить вечеринку, она находит мужество продолжать улыбаться и отвечать на вопросы, ничем не выдавая внутреннего состояния, которое граничит с неподдельной истерикой. Горделиво вышагивая по гостинной плавной походкой, она непрерывно силится осознать реальность мысли, фонящей вторым планом в ее уме: «А он сейчас с ней…». Вечер затягивается, силы несчастной страдалицы на исходе, и, одновременно не уставая восхищаться собственной стойкостью, она ждет-не-дождется того момента, когда наконец-то остается одна и упадет в кресла, заливаясь слезами. Автор же тяжело вздыхает на последней
Подобные ситуации склонны создавать себе и сами авторы, причем на всю жизнь. Судьба «властителя дум» Тургенева, обремененного пожизненной славой, имела потрясающую личную изнанку. Неиссякаемая любовь к прославленной актрисе Полине Виардо, бывшей замужем, превратила его в вечного «друга семьи». Играя столь трагическую роль, он так и не стал жениться, но в его дневниках после смерти обнаружились иные откровения. Без всякой связи с объектом своего бесконечного поклонения он писал вообще: «Я отдал бы весь свой гений и всю свою славу только за то, чтобы где-нибудь на свете была женщина, которую волновало бы, опоздаю я к обеду или нет». Просто женщина. Скорее всего, сам он принимал подобные излияния за минуты слабости – таков был его сознательный выбор, который существенно повлиял на становление его творчества в смысле неиссякаемого источника энергии. Считать ли «автора судьбы» жертвой сублимации?
Из стремнины одиночества подчас сложно, а порой и невозможно выйти, ибо сублимация действительно обладает вполне «наркотическим» эффектом, если она остается на уровне творческой самореализации, не переходя на уровень духовной практики. В отличие от русского писателя, Кафка так и не смог жениться по взаимной любви, превратив в сущий ад для обоих несовместимо-совместную жизнь. В одном из последних «отказных» писем он в отчаянии заключил: «На всем свете не было женщины, за которую стражались бы столько, сколько я сражался за тебя с самим собой». А в дневниках были и более ясные признания: «Коитус – как кара за счастье быть вместе…» Творчество всегда остается лишь незавершенным жертвоприношением, ибо не вовлекает всего человека на всех уровнях, поэтому он оказывается раздираем противоречиями. На духовном уровне противоречия снимаются – святой способен жить безупречно и отдельно, и совместно.
Религиозность составляет очередную ступень сублимации между творчеством и духовной реализацией, если подразумевать веру в чистом виде, без определенной последовательной практики, заведомо не достигающую святости. Библейское жертвоприношение Авраамом своего сына по воле Господа завершилось тем, что с занесенным ножом он увидел краем глаза уготованного для заклания агнца – жертва сыном была отменена в силу готовности ее принести. На «абсурде веры» построил отношения с любимой женщиной основатель экзистенциальной философии Кьеркьегор. Сюжет с неожиданным отказом от невесты в день бракосочетания стал жестом жертвоприношения, после которого он всю оставшуюся жизнь веровал, что Господь не примет этой жертвы, и он «получит» свою невесту в жены. Кьеркьегор умер в одиночестве, а узнав его историю до конца некто заметил с нарочитой мрачностью: «Вот поэтому я атеист!». Впрочем, довольно лирики…
Творческая сублимация происходит бессознательным образом и почти всегда обусловлена наличием объекта неразделенной любви. Как сетовал один из классиков «серебряного века» русской поэзии, «от счастливой любви много стихов не напишешь». Большинство писателей всегда были одиноки в негативном смысле, страдая и перебарывая самих себя. Религиозные подвижники же изначально исключают вообще всякие личные отношения, всецело погружаясь в поклонение Богу, который один составляет средоточие всех чувств и помыслов. Разумеется, здесь тоже не обходится без борьбы «с демоном блуда», но она носит не личный характер, а поддерживается господней милостью и эгрегором традиции. В целом, духовная сублимация имеет положительный смысл, ибо уединение наполнено не терзаниями, а блаженством и любовью. Возвратным образом эта любовь распространяется через подвижника на всех людей – он способен даже «спать с прокаженным».
Наряду с подобной «ровностью» в обращении с ближними у-единение неизменно остается предпочительнее, ибо чувство единения с всеобщим не нарушается сужением до частного, а блаженство ничем не ограничивается. Как известно, логическим определением всякого страдания выступает именно внешне налагаемое ограничение. Индийцы любят притчу о том, как некая англичанка разыскала в безлюдном высокогорье уединенного санньясина и принялась уговаривать его поехать вместе с ней в Англию. Поначалу она увещевала так: «Свами-джи, я покажу тебе Лондон…». Подвижник взглянул на нее удивленно и ответил: «Мадам, я сам – Лондон!». Однако она не унималась: «Неужели тебе здесь не одиноко?». Не будучи обремененным никаким этикетом вежливости, отшельник сурово ответствовал: «Пока ты здесь, мне и впрямь одиноко…». Наверное, это наилучшее отличие одиночества от уединения, выражающееся через частность или всеобщность самосознания.