Культурология. Дайджест №1 / 2018
Шрифт:
Вообще говоря, подход Макинтайра-этика предполагает не одну, а сразу несколько теоретических перспектив: в частности, он может быть соотнесен с концепцией морального сознания как коммуникативного действия Ю. Хабермаса (9) 8 . Вместе с тем на эту работу полезно взглянуть и в связи с формирующимися в последней трети XX столетия подходами исторической семантики понятий. В книге нет ссылок на непосредственно предшествующие по времени исследования Рейнхардта Козеллека (12) или его единомышленников, но выводы, к которым приходит Макинтайр, явно перекликаются с некоторыми заключениями «историков понятий» (где предметом рассмотрения оказываются важнейшие семантические сдвиги ключевых социальных концептов на рубеже XVIII и XIX столетий).
8
Впервые
Применительно к Макинтайру говорить об истории или тем более генеалогии понятий в смысле строго отрефлексированной и последовательно выстраиваемой методологии не приходится, обращение к исторической семантике этических концептов чаще предстает у него как какие-то отдельные вкрапления в историко-теоретический анализ моральной философии. Тем не менее пересечений с историей понятий больше, чем может показаться на первый взгляд. Первое из них состоит в идее о принципиальной новизне «морали» (ниже мы поясним этот кажущийся, вероятно, довольно странным тезис), второе касается роли моральной философии XVII–XIX вв. не только в рациональных обоснованиях морали, но и в выработке новых представлений о принципах работы моральных понятий.
Свою книгу автор начинает главой, содержащей одно гипотетическое и, как ему кажется, весьма «неприятное предложение»: «Представим, что естественные науки внезапно исчезли в результате катастрофы. В целом ряде несчастий, постигших окружающую среду, общественное мнение обвинило ученых. В ходе всеобщих беспорядков были разрушены лаборатории, толпа линчевала физиков, книги и инструменты были уничтожены. Власть захватило политическое движение ЗА НЕЗНАНИЕ, вынудившее прекратить преподавание науки в школах и университетах, заключив в тюрьму и казнив оставшихся ученых». Позднее наступило отрезвление, «просвещенные люди» попытались возродить науку, хотя по большей части было забыто, что это такое. В их распоряжении остались фрагменты научных знаний и оторванные от теоретического контекста эксперименты.
Тем не менее это стало основой возрождения множества практик с воскрешенными названиями физики, химии и биологии. Дети усердно изучали сохранившиеся остатки периодической таблицы Менделеева и хором, как заклинания, повторяли некоторые теоремы Евклида. Новоявленные специалисты в сфере науки спорили о достоинствах теории относительности, эволюционной теории и теории флогистона, хотя обладали очень скудными сведениями обо всем этом. Они имели в своем распоряжении не целостные теоретические выкладки, а лишь осколки, напоминающие «тексты» досократиков. «Все, что эти ученые делали и говорили, удовлетворяло определенным канонам непротиворечивости и согласованности, но контекст, который мог бы придать смысл их действиям, был утерян» (7, c. 5–6).
Образ катастрофы, постигшей науку, нужен Макинтайру, чтобы сделать следующее гипотетическое предположение, которое имеет гораздо более тесное отношение к той предметной области, которой он непосредственно занимается. Дело в том, что нечто, напоминающее описанную выше «катастрофу», произошло, по Макинтайру, и в сфере языка морали. «Моя гипотеза состоит в том, – пишет он, – что в нашем действительном мире язык морали находится в таком же состоянии беспорядка… В области морали мы имеем лишь фрагменты концептуальной схемы, обрывки, которые в отсутствие контекста лишены значения». «Видимость целостного языка моральных понятий продолжает существовать, несмотря на то что целостная субстанция морали в значительной степени фрагментизирована и даже частично разрушена» (курсив везде наш. – Ю. А.) (7, с. 7, 10).
Но если в языке морали произошла некая катастрофа, сопоставимая с той, что описана выше, то почему же о ней не дошло до нас никаких сообщений, развивает свою версию Макинтайр. Почему случившееся не было осознано, и почему в нашем распоряжении нет свидетельств этой катастрофы? Ответ может быть сформулирован примерно так: во-первых, потрясения «проявляются не в тех немногих значительных событиях, характер которых без сомнения ясен, а в более длительных и менее идентифицируемых». Во-вторых, они произошли в не только до основания академической истории, «которой от роду не более двух веков», но и, более того: «моральные и другие оценочные предпосылки академической истории являются производными от тех форм беспорядка, которые описаны мною…» (7, с. 8–9).
Пресловутый «беспорядок» языков этики Макинтайр связывает не только с конкурирующими проектами рационального обоснования морали в европейской философии XVII–XVIII вв., но и с выработкой современного (в широком смысле этого слова) понятия о морали, непосредственно зависимого от нового представления об индивиде, или, как выражается сам Макинтайр, тесно связанного «с концепцией индивида». Самая общая рамка его видения истории такова: после революции протестантизма, с одной стороны, на фоне роста секулярной рациональности XVIII столетия – с другой, «религия, – полагает Макинтайр, – не давала уже общего основания для морального дискурса и действия». В новых условиях функцию обоснования морали попыталась взять на себя философия.
С этой ее ролью связан небывалый взлет «моральной философии» в эпоху XVIII столетия. Однако просветительский проект рационального обоснования морали, полагает Макинтайр, «решительно провалился». «И неудача философии в обеспечении того, что не могла уже сделать больше религия, была важной причиной [последующей] потери философией ее центральной культурной роли», это «обусловило превращение философии в маргинальную, узкоакадемическую дисциплину» (7, с. 72). От этой неудачи пострадала и вся теоретико-моральная сфера. «Мораль… нашей культуры, – полагает автор, – до сих пор лишена какой-либо общерациональной основы», притом что значимость последней невероятно переоценивается.
Проект универсалистского истолкования и рационального обоснования морали имел своим основанием то, что можно назвать «концепцией индивида». Настоящим изобретением моральной философии XVII–XVIII вв., считает Аласдер Макинтайр, как раз и был «индивид». «Когда было изобретено отчетливо современное Я, его изобретение потребовало не только по большей части нового социального устройства, но также и устройства, которое определялось не всегда совместимыми убеждениями и концепциями» (7, с. 88). «С одной стороны, индивидуальный субъект, освобожденный от теократии и теологии, который воспринимает себя и воспринимается моральными философами в своем моральном авторитете» (7, с. 89), а с другой – унаследованные от прошлого, утратившие свой контекст, но не утратившие влияния, правила и предписания морали, теряющие былую функциональность.
Макинтайр размышляет о невиданной социальной универсализации языка моральных предписаний и требований, которая характеризует «проект Просвещения», о том, что эта универсализация входит в противоречие с локальными социальными контекстами прежних моральных практик и их обоснований. Существовавшие ранее морально-этические практики и их описания отрываются от контекста своего смыслопорождения, вводятся в новый всеобъемлющий контекст, притом в ранге универсалий, а потому перестают срабатывать. По Макинтайру, «нагромождение» моральных теорий, вырванных из своего исторического контекста и помещенных в контекст единых требований универсальной морали, обращенных к «человеку вообще» 9 (4, с. 254), как раз и создает «поразительную невнятицу».
9
Кант, например, видит существо этического знания не в том, чтобы спрашивать, каким надо быть, чтобы быть храбрым солдатом или добрым христианином, а в том, чтобы спрашивать, каким надо быть, чтобы быть человеком (как таковым): «Чрезвычайно важно для человека знать, – пишет Кант, – как надлежащим образом занять место в мире и понять, каким надо быть, чтобы быть человеком»… Человек, по Канту, только тогда утверждает себя в «собственно человеческом качестве», когда поступает нравственно, а поступает он так, когда добровольно и осознанно исполняет категорический императив. Предписания нравственного закона, по Канту, распространяются не только на каждого человека, но и на всякое разумное существо вообще.