Культурология. Дайджест №1 / 2018

Галинская Ирина Львовна

Египетский метод применения технических пропорций, замечал Панофский, ясно отражает «волю к искусству» Kunstwollen древних египтян, направленную не на изменчивое, а на постоянное, не на то, чтобы символизировать жизненное сейчас, а на то, чтобы воплощать вневременную вечность. Но что озадачивает в египетской скульптуре, так это улыбка. Х. Кеннер писал: «…архаическая улыбка есть наиболее явное выражение магической жизненной силы архаических статуй»; между тем Э. Бушор говорил об улыбке как «пробуждении от долгого сна» (цит. по: 28, с. 82).

Исходя из вышесказанного, можно было предвидеть, говорил Панофский, что искусство древних греков попытается полностью освободиться от египетской системы пропорций. Принципы, которыми руководствовалась греческая архаика, еще напоминают нам Египет; развитие классического стиля, постепенно вытеснившего архаику, как раз и состояло в признании определяющими художественными ценностями тех факторов, которыми пренебрегали и которые отвергли египтяне. Классическое искусство стало учитывать изменение пропорций в результате физических движений; изменение перспективы в результате зрительного процесса, а также необходимость в некоторых случаях корректировать оптические впечатления зрителя с помощью «эвритмических» приспособлений (28, с. 83).

Отечественный искусствовед Д.Ю. Молок, словно резюмируя эти важнейшие наблюдения зарубежного исследователя, замечал: «…античная Греция противопоставляла жесткому, механистичному, статичному и условному кодексу египетских мастеров гибкую, динамичную и эстетически оправданную систему отношений. Живому религиозному чувству греков был свойственен особый “натурализм”. В античности очень распространено представление о живых культовых статуях. У Гомера троянки кладут на колени Афины, чтобы умилостивить ее, богатую ризу, а богиня, ее живая статуя, отрицательно качает головой» (27, с. 13).

Отличая эллинское искусство от египетского, Калистрат писал о скульптурном изображении Эрота: «В этой статуе ты мог увидеть, как медь чудесно превращалась в прекрасное нежное тело; одним словом, – искусству было достаточно собственной силы, чтобы выполнить все, что ему нужно» (курсив мой. – А. А.) (17, с. 138).

Панэстетизм эллинов чудесным образом сочетался с любомудрием (у египтян не было страсти к умозрительному знанию, к логическому обобщению опыта и общественной практики, к изучению закономерностей развития природы и общества). Эллины первыми и единственными в Древнем мире создали философию. Греческая философия, пишет А.В. Ахутин, «может быть, высшее порождение эллинского гения. Она рождается не в гадательных домыслах о мире, а в странной озадаченности, – удивлении – самим существом существования. Эта озадаченность, и в экзистенциальном, и в логическом плане, есть собственное начало философии» (7, с. 16–17). Видимо, поэтому Аристотель говорил, что все другие науки более необходимы, чем философия, но лучше нет ни одной» (см.: 3). О том же, но по-другому писал Плутарх: «…знание сверхчувственного и священного, просияв сквозь душу, как молния, только один раз позволяет коснуться себя. Поэтому Платон и Аристотель называют это мистической частью философии, ибо, миновав сложное и разнородное с помощью разума, люди возносятся к этому первичному смыслу, простому и нематериальному началу и, по-настоящему коснувшись заключенной в нем чистой истины, полагают, что обладают, наконец, всей мудростью» (29, с. 67). С письменами Плутарха замечательно сочетается мнение о греческой философии М. Хайдеггера. Он считал, что самое удивительное в эллинах «их способность видеть все подлежащее сказыванию уже в его самозакутывании» (44, с. 293). Хайдеггер вспоминает при этом слова Гераклита «Но всем правит молния». Это значит, комментирует немецкий философ, что «ясность, дарующая наличность всему присутствующему, являет свою воедино собранную, внезапно изъявляющуюся власть в облике молнии (45, с. 283). «При воцарившейся ныне оборотливости речей и писаний самое трудное, – пишет Хайдеггер, – это безыскусное, все несущее на себе сказывание, и труднее всего слышать его, когда оно еще где-то совершается» (44, с. 293).

Египтяне были мудры иначе. У них греки научились математике и геометрии, но истина была дана им изначально их верой, в том числе – в магию, а грекам эту истину нужно было искать. Она была скрыта в богах, т.е. в природе, в том числе и природе человека. «Трудно познать самого себя»,– говорил Фалес из Милета. Греческим философам, как героям Достоевского, не надобно было миллионов, «надобно мысль разрешить». «Между тем вся мысль египтян, вавилонян, иудеев… в своих предельных достижениях не философия, ибо предмет этой мысли не “бытие”, а жизнь, не сущность, а существование, и оперирует она не “категориями”, а нерасчлененными символами человеческого самоощущения в мире». У греческих философов «мышление впервые превратилось из мышления в мире в мышление о мире» (1, с. 17). Размышляя о предмете философии, Аверинцев отмечает: «Абсолют философской религии Платона называется “существенно-Сущее” (…) абсолют библейской веры называется “Живой Бог”… Переводчики, создавшие так называемую Септуагинту, на радость всем философствующим теологам средневековья передали знаменитое самоописание библейского бога в терминах греческого онтологизма “Аз есмъ Сущий” (Исход, гл. 3, ст. 14), но древнееврейский глагол… означает не “быть”, но “действенно присутствовать”; он характеризует не сущность, а существование… И здесь дело идет о жизни, а не о бытии; о реальности, а не о сущности» (1, с. 59).

Эти глубокие соображения Аверинцева косвенно подтверждаются примерами из дидактической афористики Древнего Египта, которая приблизительно может быть соотнесена с философской прозой Древней Греции. Вот один из фрагментов такого рода:

Поучение Аменемхета IБерегись подчиненных,Не приближайся к ним,Не оставайся один,Не доверяй брату,Не знай друга,Не имей доверенного,Не полезно это (см.: 16, с. 112).

Подобный отзыв содержится в монографии Тураева и в отношении мистико-гностических сочинений: «…с самого начала своей культуры египтянин стремился усвоить себе “знание” пути ко спасению, хотя и представлял его себе грубо в виде знания “имен”… И этими именами теперь пестрят продукты гностицизма; таинственные писания связываются с именами египетских богов Тота, Хнума, Исиды, приписываются египетским волхвам Нехепсо и Петосирису. Большое количество “гностических”, уже греческих папирусов, содержащих молитвы, заклинания и т. п., переполнено египетскими элементами и похожи иногда на переводы или пересказы соответствующих демотических произведений…» (39, с. 272).

Симптоматично, что в Египте не было не только философии, но и литературы в профессиональном смысле этого слова. Недаром С. Аверинцев назвал одну из своих статей «Греческая “литература” и ближневосточная “словесность”» 6 . Впрочем, один из выдающихся зачинателей русской египтологии Б.А. Тураев в 1920 г. опубликовал книгу «Египетская литература», но вот что он писал на страницах своего замечательного труда: «История египетского искусства давно уже имеет свою обширную литературу, вызвала несколько солидных трудов общего характера и преподается с университетских кафедр. Совершенно иное мы должны сказать относительно другой ветви творчества египтян – их словесности. Стены храмов, гробниц, египетская почва представили нам для изучения огромное количество памятников письменности (…) и египетская литература по древности и продолжительности занимает бесспорно первое место (…) но здесь всецело господствует практический дух ежедневного обихода и исключается всякое умозрение…» (39, с. 3, 5, 17).

6

Словесность не хуже литературы, она другая, лишена авторской индивидуальности. Прекрасный образчик египетской словесности опубликован М.Э. Матье:

КрасавицаЕдинственная сестра, нет подобной ей,Прекраснейшая всех людей.Смотри, подобна она звезде восходаПри начале счастливого года.С сияньем дивным, с блестящей кожей.Прекрасная глазами зоркими,Сладостны уста ее говорящие,Нет у нее ни слова лишнего.Высока шея ее и блестящ затылок,Ляпис-лазури истинный – волосы ее.Рука ее превосходит золотоИ пальцы подобны лотосам.Несут ноги красоту ее.Походкой легкой идет она по земле.Вынуждает она шеи людей всехОтвернуться (в ослеплении) при виде ее (26, с. 80).

Уместно добавить, что в поэтическом произведении обычно разделяли красными точками один стих от другого. – См.: (там же, с. 13).

В связи с этими замечаниями египтолога стоит вспомнить метафорическое высказывание Хайдеггера о предназначении философии и литературы: «Высвобождение языка из-под грамматики на простор какой-то более сущностной структуры препоручено мысли и поэзии (…) Мысль есть l’engagement со стороны истины бытия…» (46, с. 197–202).

Египетская словесность «не есть литература по той же причине, по которой ближневосточная мысль не есть философия (1, с. 14)… – писал Аверинцев. – Понятие индивидуального “авторства” неизвестно ближневосточным литературам, его функционально замещает понятие личного “авторитета”» (1, с. 21). Греция же – это развитие «авторского самосознания» (1, с. 27)… Со стихией разговора эллины «поступили по-своему, переместив его внутрь литературного произведения… разговор искусственно воссоздается, имитируется, стилизуется средствами литературы. Создается дистанция между собой и другим “я” (…) Но что это такое – личность, понятая объективно, чужое “я”, наблюдаемое и описываемое как “вещь”? Греки ответили на этот вопрос одним словом; “характер”…» (1, с. 23). К поэтике Ближнего Востока, пишет Аверинцев, приложима характеристика Д.С. Лихачёва, данная им поэтике древнерусской литературы XIV–XV вв.: «Психологические состояния как бы “освобождены” от характера». Чувства как бы живут вне людей, но зато пронизывают все их действия…» (22, с. 62–64). Напротив, отмечает Аверинцев, «греки увидели телесно-душевный облик человека, его “эйдос” и “этос”, его характер как систему черт и свойств, как целостную и закономерную предметную структуру, подлежащую наблюдению в последовательном ряде ситуаций» (1, с. 25).

Другое кардинальное отличие греческой литературы от ближневосточной словесности – наличие «пластически замкнутой формы»… «ибо осознание прав и обязанностей личного авторства стоит в отношениях взаимозависимости к эстетическому императиву художественного “целого” (…); замкнутое и вычленившееся из жизненного потока произведение есть коррелят замкнутой и вычленившейся авторской индивидуальности. (…) До тех пор пока литературный текст живет всецело внутри общежизненной ситуации, предстающей по отношению к нему как целое, сам он отнюдь не обязан являть собою “целое” – скорее, наоборот: такая гордыня ему противопоказана» (1, с. 29). Значит, дело не в том, что в Древнем Египте «не писалось прекрасных и глубокомысленных сочинений – таковые были, и в немалом числе; но содержание всенародной жизни выражало себя не в них. Египтяне из века в век возводили здание государства и здания храмов, распахивали пашни и вырезали из базальта статуи, выражая в молчаливой весомости своих трудов суровый пафос безличного порядка…» (1, с. 39). Симптоматично, что имена египтян были только личными и не имели исторического содержания… Более простые имена – короткие обозначения телесных или умственных качеств их носителя… И во все времена было много имен, подсказанных семейной любовью (52, с. 30). Вот, в частности, почему цивилизация Древнего Египта заслуживает сравнительного осмысления наряду с цивилизацией Древней Греции.