Культурология. Дайджест №4 / 2014
Шрифт:
Авторы утверждают, что у нас есть несколько путей. Во-первых, признать реальность существования Чужого. Не Другого, иного, а именно Чужого. «И тем самым, возможно, отказаться от излишней политкорректности. В последнее время политика мультикультурализма некоторыми политиками и исследователями начинает признаваться как не оправдавшая надежд, а то и опасная для идентичности “принимающих” этносов» (с. 187–188). Во-вторых, можно признавая реальность Чужого, попытаться не бояться его и начать двигаться по направлению к Чужому. Хотя нельзя не учитывать того факта, что политкорректность Европы по отношению к Чужому не отозвалась ответной политкорректностью со стороны Чужого и породила столь серьезные проблемы, которые «повлекли за собой чудовищную реакцию некоторых граждан европейских стран (как, например, террористический акт А. Брейвика в 2011 г.)» (с. 189). Тем не менее, подчеркивают авторы, несмотря на отдельные демарши и высказывания, принцип политкорректности в основном остается в некотором роде обязательным атрибутом гражданского общества. «Подсознательно
В заключение делается вывод о том, что в настоящий момент общество оказывается как витязь на распутье. «Оно продолжает осознавать как себя, так и Чужого, однако в этом осознании еще нет четкого видения будущего – лишь смутные контуры огромного здания единения всех народов» (с. 201).
Автор – читатель – исследователь 3
3
Софронова Л.А., Куренная Н.М. Автор – читатель – исследователь // Человек-творец в художественном пространстве славянских культур. – М.: Институт славяноведения РАН; СПб.: Нестор-История, 2013. – С. 5–15.
В современной науке Текст рассматривается в тесной связи с человеком, творческое начало которого не сводится только к потенциалу автора, его поддерживают сменяющие друг друга во времени читатели, исследователи, работающие в самых разных направлениях. В настоящее время в гуманитарных дисциплинах явно заметна тенденция к антропоцентризму. Если ранее о человеке говорилось как «о мере всех вещей», то теперь он определенно становится «мерой науки» о языке, литературе, истории, искусстве. Ранее их исследование – что объяснялось общим состоянием знания о мире и определялось научными предпочтениями – было отдалено от человека, хотя в конечной своей точке неуклонно к нему приближалось. Такая дистанция позволяла сосредоточиться на важнейших проблемах истории, языка, литературы, искусства, а затем и на анализе строения их систем. Теперь неразрывная связь человека и «дела его рук» представляется исходной точкой гуманитарных исследований.
Долгое время историки не обращали внимания на конкретного человека и его переживание истории. Личные нарративы не входили в ряд объектов исследования, теперь же они стали полноправными историческими источниками, именно в этом русле сейчас работают многие историки и этнологи, а также ученые, анализировавшие проблему нарративности в филологическом, историческом и философском ключе. Аналогичной была ситуация в науке об искусстве, где человек изображаемый и человек изображающий были оторваны друг от друга. При создании, например, портрета формировались и отражались новые варианты личности, в том числе «человека творящего». В лингвистических исследованиях человек из пассивного носителя языка превращается в его создателя. Антропоцентрический подход к явлениям языка, интерес к человеку «говорящему» и «пишущему» проявляется сейчас во многих работах о литературе. Теперь человек – не только автор, пусть наделенный подробной историко-литературной характеристикой, но и языковая личность, организующая произведение в единое целое. Оно входит в историю литературы не только как более или менее значимый артефакт, его теперь рассматривают в связи с языковой личностью автора, оно становится носителем модальности эпохи, демонстрирующим изменения в доминантных культурных парадигмах и когнитивных кодах. Произведение, анализируемое в этих параметрах, раскрывает позицию в культурном пространстве автора, притягивающего к себе читателя и исследователя, вступающих с ним в процесс «сотворчества». Если о читателе заговорили уже давно, то на исследователя или критика обращали внимание обычно в историографических трудах, а ведь взгляды, введенные ими в научный оборот, предложенные ими варианты прочтения часто на долгое время определяют читательское восприятие (Белинский о Гоголе).
Взаимодействие автора, создающего текст, с читателем, которому он предназначен, происходит во все времена. Они могут быть современниками или жить в разные века, но именно текст определяет, как связаны между собой автор и читатель, через него происходит их общение.
Автор и его отношения с читательской средой давно обсуждаются в науке. XX век изменил не только методы литературоведческого анализа, но пересмотрел и сам исследовательский объект: это поэтика и структура текста, а также эволюция и типология жанровых форм. Положения М.М. Бахтина, как и Р. Барта, продолжают оказывать существенное влияние на современные исследования, в которых образ автора, по словам В.В. Виноградова, незримо присутствующий в произведении и связывающий его тем самым воедино, сменяется его языковой личностью. Так в науке о литературе, а не только о языке, проявляется концепция «человека говорящего», беспрестанно играющего метафорами. На такой подход к произведению значительное влияние оказали труды, посвященные логическому анализу языка. «Теории автора», эволюция представлений о функции нарратора, об отношениях с идеальным и реальным читателем, проблемы рецепции становятся в последние годы предметом специальных теоретических обсуждений и историко-литературоведческого анализа.
«Человеком говорящим» выступают не только автор, но и читатель, и исследователь. Их конкретные высказывания об авторе и тексте теперь превышают ранее доминантные «метанарративы» и встают в один ряд с нарративом художественным.
Автор по-разному ведет себя по отношению к читателю. Он может занимать позицию безотносительную – как бы его не замечать, четко соблюдая границы текста. В этом видится литературная игра, дань литературной моде. Существует и другая ситуация: автор в самом тексте предлагает читателю единственный способ его прочтения, как бы диктуя способы восприятия текста и тип его понимания. Традиционны условные обращения к читателям: автор дает им наставления, предлагает делать выводы из прочитанного, размышляет о грамматике текста, делает филологические заметки и даже ведет скрытую литературную полемику. Так выглядит коммуникативная ситуация, вынесенная на поверхность.
Очевидно, читатель для автора остается условной фигурой и не конкретизируется. Хотя иногда он предлагает вдуматься в прочитанное юношам, примерным хозяевам и др., т.е. разбивает читателей на возрастные и социальные группы. Естественно, речь здесь идет о средневековой и барочной литературе. По мере развития литературного процесса обращения к читателю становятся все более условными и даже пародируются (Пушкин: «Читатель ждет уж рифмы роза…»). Таким образом, прямой адресат исчезает со страниц литературных произведений, но существует еще адресат косвенный – «так обозначают участника канонической коммуникативной ситуации, к которому говорящий не обращается, но чье присутствие влияет на выбор формы и отчасти содержания высказывания» (цит. по: с. 8).
Читатель никогда не остается пассивным. Пусть он не сразу замечает основной авторский посыл, пусть не расчленяет его произведение на иерархические уровни, не выделяет отдельные отрезки повествования, хотя, как известно, к аналитическому прочтению способны многие читатели. Его можно назвать стихийным. Для такого прочтения не требуется специальная филологическая подготовка – труд начального обучения берет на себя автор. Он так ведет повествование, например, нарушая линейное время, так расставляет героев, что читатель постигает художественные задачи интуитивно. Этому способствует авторская интонация (тон, как говорил М.М. Бахтин). Ее обычно слышит читатель.
Пусть он не обращает внимания на вмешательство автора в текст (оно отвлекает его от развития сюжета, мешает продвижению к развязке), но он все равно входит в его семантическую ауру. Также он с разной степенью глубины вникает в содержательно-формальный план произведения (событийный ряд, расстановка героев). И читатель, со своей стороны, становится активным не только потому, что следит за сюжетом и эмоционально воспринимает события, происходящие с героями, но и потому, что он вовлекается в сложную работу по интерпретации текста, без которой текст не состоится. Следовательно, читатель (в некоторой степени) участвует в его создании – напомним, что в ранние эпохи текст не мыслился без интерпретации: она была заложена внутри него самим автором. Теперь, насколько это возможно, читатель подменяет автора.
Итак, автор встречается с читателем на страницах своего произведения. Встреча эта остается немой и невидимой, если только читатель не критик или исследователь. Но при этой встрече начинается работа над текстом и со стороны автора, и со стороны читателя. Между ними начинается сотворчество. Прямого контакта читателя и автора не происходит, но они оба находятся в едином пространстве литературы.
Наряду с читателем, которого можно назвать первичным, есть читатели «обученные». Критики, исследователи, очевидно, не сразу начинают анализировать текст. Сначала они выступают в роли первичного читателя. Но, обладая определенной филологической культурой, они быстро распознают культурный конвой, сопровождающий произведение: отсылки к авторитетным текстам, цитаты, парацитаты, литературные аллюзии. В итоге «обученные» читатели вводят произведение в культурный и литературный контекст эпохи, и не только. Они определяют семантические переклички с произведениями других эпох, опознают самые разные виды литературной игры, которую ведут авторы с незапамятных времен.