Культурология
Шрифт:
Методологические представления. Идеалом в построении музыковедческой теории для Асафьева были естественные науки и прежде всего физика, на что указывают и категоризация объекта изучения («форма как процесс», «музыкальное движение»), и деление научных предметов с оглядкой на механику («музыкальная статика», «музыкальная динамика»), и, наконец, широко применяемые в его работах физические категории и аналогии («силы музыки», «работа», «энергия», «равновесие», «сопротивление», «толчок», «разбег», «торможение» и т.п.).
Асафьев настойчиво пытается открыть законы, объяснить причины, дать генезис музыки, т.е. историю музыки, подчиненную строгим закономерностям.
В отличие
Курт решительно отказывается прогнозировать музыкальное развитие, изучать его причины и механизмы. «Предсказывать будущее или даже стремиться предопределить его пути, — пишет он, —было бы чересчур смелым предприятием, от которого музыковедению следовало бы решительно отказаться. Дар же прорицания ему в немалой мере необходим для того, чтобы лучше рассмотреть прошлое» [84. С. 13]. Теоретические построения и обобщения Курта неотделимы от рассматриваемого им материала (анализируемых направлений музыки, творчества композиторов, отдельных произведений); они позволяют по-новому осмыслить и понять его.
Онтологические представления. От изучения «внешней» звуковой стороны музыки Курт и Асафьев предлагают перейти к характеристике ее внутренней сущности, которую они определяют как «движение», «процесс». На этом, пожалуй, сходство заканчивается. Для Курта сущность мелоса располагается в области психического, жизни («Мы не только слышим» мелодическую линию, замечает он, но и «изживаем глубочайший мелодический импульс потока движущихся в ней сил»). Изживание, переживание и ощущение музыки, по Курту, обусловлены и вызваны напряжениями психической энергии, силами, идущими из бессознательного, движениями этой энергии и сил. «Ибо мы должны признать скрытые под чувственным впечатлением звучания, ощущение движения за поток силы, струящейся через тоны и связующей их; это ощущение движения указывает на первичные процессы музыкального становления, на энергии, характер которых познается через движение. Это первичные возбудители всякого мелоса, начинающиеся в области бессознательного или завершающиеся в чувственно-воспринимаемом звучании» [83. С. 37]. Необходимое условие «разрядки» напряжения психической энергии,-считает Курт, — воплощение и выражение ее в звуке, тоне, а также структурирование во времени («тяготение»), в звуковом пространстве и другими способами (ритм, гармония и проч.).
Если Курт в явной форме задает природу мелоса, то Асафьев предпочитает этого не делать. Из его работ трудно понять, что же собой представляет музыкальное движение. Один его аспект связан со звучанием, другой — с работой сознания и памяти (сравнение и анализ), третий — с социальным процессом кристаллизации музыкальных форм (схем) [13. С. 103].
Когда же Асафьев полемизирует с Куртом, подчеркивая интонационную природу музыки («Курт вовсе не понимает значения интонации как качества музыки»), и утверждает, что «энергии действуют и обнаруживаются в процессе интонирования» [13. С. 27], то, на наш взгляд, он лишь смещает проблему; вместо определения движения теперь необходимо определять музыкальную интонацию. В конечном счете Асафьев охарактеризовал музыкальную интонацию, но так, что проблема музыкального движения фактически утрачивает смысл.
Пытаясь поставить изучение музыки на твердую реалистическую почву, Асафьев, как известно, рассматривает ее в контекстах социальной коммуникации и живого интонирования. Он сталкивается с трудной теоретической проблемой: как связаны эти контексты с реальностью самой музыки. Курт, решая ту же проблему, пытается определить и задать эту связь: он указывает на психическую и жизненную основу мелоса. Утверждая, что «каждое музыкальное произведение развертывается между первичным толчком и замыканием движения (кадансом)» [13. С. 61], Асафьев фактически обращал внимание на тот факт, что восприятие музыки вовлекает психику слушателя в особый мир, в «реальность музыки», отграниченную от обычной жизни первичным толчком и замыканием. Но характеризует он эту реальность как музыкальное движение. Хотя музыкальное движение обнаруживается в живой интонации, структурируется памятью и социальным отбором, все-таки само по себе в исследованиях Асафьева оно не определяется, выступает как неизвестное.
То же самое можно сказать и относительно второй категоризации мелоса — представления музыкальной формы как «окристаллизованной схемы» (конструкции), кстати, полностью отсутствующей у Курта. Показав, что музыкальная форма формируется социальным путем осознания, отбора и закрепления определенных интонаций, звукосочетаний, звукосопряжений и построений, Асафьев все же не отвечает на вопрос, что в теоретическом плане представляет собой окристаллизованная конструкция музыкальной формы, какова ее природа, где и как она существует и действует (в произведении (?), в музыкальной теории (?), в восприятии(?)).
При чтении исследований Асафьева может показаться, что музыкальное движение и окристаллизованные конструкции музыкальной формы категорируются относительно способностей человека (памяти, воображения, мыслительных операций, сравнения и различения). Но известно, что все эти способности образуют лишь одно из необходимых условий усвоения и запоминания музыки. На решение Асафьева, вероятно, повлияла его профессиональная принадлежность: он музыковед, аналитик, и поэтому нередко трактует музыкальное произведение прежде всего как предмет познания и анализа.
Перейдем теперь к рассмотрению той действительности, в рамках которой Курт задает психические энергии и движения, образующие сущность мелоса, а Асафьев — интонацию и структуры сознания человека, обеспечивающие усвоение и запоминание музыки.
Такой действительностью для обоих теоретиков является культура, «эпоха», «мироощущение века».
«Эти душевные силы, туманные и осмысленные, беспредельные и ограниченные, во всех особенностях их взаимных переходов теснейшим образом обуславливаются всем мироощущением века» [84. С. 27]. «Народ, культура, эпоха в их исторической жизни определяют стадии интонации, а через интонацию определяются и средства выражения музыки, и отбор, и взаимосопряжение музыкальных элементов» [13. С. 217].
Однако и понимают и анализируют культуру Курт и Асафьев по-разному. Для Курта каждая культура — это замкнутое целое, противостоящее другим культурам, принципиально от них отличающееся. Романтизм противостоит, с одной стороны, символизму и импрессионизму, с другой — классике. Классика противостоит Баху. При переходе от одной культуры к другой происходит «революция в сознании», «изменение всего восприятия жизни и искусства в целом» [84. С. 41]. «Чем глубже мы исследуем структуры и внутренние процессы романтической гармонии вплоть до своеобразных новых звучностей "Тристана", — пишет Курт, — тем отчетливее понимаем, что отход от классической гармонии полностью обусловлен изменением всего восприятия жизни и искусства в целом» [84. С. 41].