Купейные рассказы

Горохов Александр Викторович

И стали они жить вдвоем. Парень был в отца. Толковый, добрый, правильный. Быстро повзрослел, и стала Полина звать его, сперва с улыбкой – Николай Николаевич, а потом и всерьез. Конечно, чего и говорить, тяжело было без Николая, но с Николенькой не одиноко. Учился хорошо, по дому ничего просить не надо. Сам все видит, делает. Как отец.

Медленно, тяжело, а оглянуться: так быстро пролетело время. Закончилась школа. Призвали Николая в армию. А тут проклятая афганская война подоспела. Был слух, будто их призыв туда не заберут. Когда провожали, возле военкомата поддавший казак, должно чей-то дед, загорланил:

Не для меня придет весна,

Не для меня Дон разольется.

И сердце девичье забьется

С восторгом

чувств – не для меня.

На него матери зашикали, чуть не с кулаками накинулись, чтобы не каркал. Полина прижалась к своему Николеньке, почувствовала его тепло, как сердце у него бьется ровно, не спеша, не торопясь, как у Николая, и почувствовала, что в последний раз… И потому, когда через год в выходной день в дом пришли военные, сразу поняла. Говорили слова, дали коробочку с медалью, сказали, что сын ее получил за отвагу месяц назад. Полина об этом знала из письма, сказали, что посмертно Николай Николаевич награжден орденом, но его вручат позже, когда пришлют из Москвы. Сказали, что сына будут хоронить торжественно, с оркестром, на центральной аллее кладбища. Она покачала головой, повела их в глубь сада, показала могилу мужа и сказала, что надо здесь. Чтобы рядышком были.

Что же это за гадина такая костлявая с косой ходит и самых лучших, самых родных отнимает? Почему? За что?.. И потянулась другая, уже третья жизнь у Полины. День до вечера. Безрадостная, бессмысленная.

А недавно пришел какой-то шпендрик из администрации, принес бумагу, что дом будут сносить, что будут строить на его месте не то многоэтажку, этажей в двадцать, не то комплекс с коттеджами, магазинами, саунами, бассейнами, а ей вместо дома и сада дадут квартиру.

Полина сказала, что не хочет никуда уезжать, что тут похоронены родные. Этот пожал плечами, хмыкнул, что могилы или перенесут, или сроют бульдозером. И теперь Полина ездила и ездила в администрацию, чтобы отстоять дом, сад, могилы.

Я со школы дружил с Николаем. Сперва, потому что в классе было только два Николая – он и я. Потом не знаю почему. Просто так, дружили и все. Вместе после школы призвались. Вместе попали в Афган. Вместе радовались первым медалям. Обмывали их. А потом меня зацепило осколком мины и убыл я в госпиталь в Ташкент, а Николая через неделю не стало. Когда комиссовали, стал приходить к тете Полине. Сначала потому что не к кому больше было. Потому что раньше сюда ходил к дружку. Потом, когда родителей не стало, потянуло к ней. Как к матери. Рассказывал про свои дела, помогал чем мог. Вот и теперь, когда понадобилось, стал вместе с ней ездить по разным чиновникам, добиваться, чтобы не трогали ее домишко, могилы мужа и сына, моего друга. Героя. Привинчивал свой орден, медали в надежде, что помогут отстоять дом, участок с могилками. Но чего-то не очень пока помогало…

Вот и теперь, допоздна проторчав на приеме у депутата, лениво покивавшего, зевнувшего, пообещавшего помочь и, должно быть, тут же забывшего про нас, возвращались восвояси. Промерзли и промокли на остановке, еле дождались маршрутку. Слава богу, места оказались. Втиснулись. Тетю Полину я усадил возле окошка. Она повздыхала, прислонилась к стеклу и стала смотреть в ночь. Я оклемался, обвыкся, огляделся.

2

Водителя от остальных отделяла занавеска, скроенная из бархатного красного знамени. Верхняя половина изображения Ленина была отрезана и, должно быть, висела в другой маршрутке, а шелковая золотая бахрома осталась тут. Сквозь нее проглядывалась нижняя часть бритой головы. Голова на ухабах подпрыгивала, бахрома тоже, они на секунду сливались, и казалось, будто водила не горец, а голубоглазый парубок с пшеничными волосами. Половина народа, измученная работой и дневными дрязгами, дремала, остальные после каждой кочки скрипели зубами и повторяли молча давно заученное: «Не картошку, сучок, везешь! Принесла тебя нелегкая на нашу погибель!».

А джигит, должно быть, думал, что он лихой абрек, классный наездник.

Левая часть его башки трепалась по смартфону. Правая – тоже не следила за дорогой. И все это прыгало, скрежетало, материлось, но ехало.

Иногда после короткой остановки из кабины высовывалась ладонь, в нее вошедшие вкладывали монеты, и рука исчезала.

Каждый раз после этого сухощавый жилистый старик, сидевший передо мной, говорил соседу:

– А вот при социализме в СССР в автобусе проезд стоил шесть копеек, в троллейбусе пять, а на трамвае три копейки. И так было всегда и не менялось. Никогда не менялось. Потому что была стабильность. В войну были карточки, а потом, с пятидесятых годов, страна восстановилась, и цены на все только снижали! А все почему?

– Почему? – спрашивал от нечего делать сосед, возрастом несколько помоложе.

– А потому, что в стране был хозяин! Сталин. Если какой начальничек проворуется – он того к стенке или в лагерь. На перевоспитание. На лесоповал. Пользу Родине там приносить. Теперь-то либерасты визжат: «Репрессии, ГУЛАГ», а тогда эти козлы тихохонько сидели, а страна вперед шла. Кто атомную бомбу сделал, кто в космос первый полетел? Мы! А теперь нам в уши вдувают, будто мы на двести лет от Европы отстали. Брешут. Нету на нынешних ворюг Сталина! И порядка нету!

– Нету, – соглашался сосед и вздыхал.

После очередного повтора старик тоже вздохнул и спросил:

– А вы чем по жизни занимаетесь?

– Я-то? Раньше был у нас колхоз. Потом колхоз разогнали при помощи рыночных экономических мер. Народ кто куда разбежался, а нам с женой и дочкой деваться было некуда, пришлось продолжать заниматься тем же, чем и всегда. Был я зоотехником, жена агрономом в колхозе, стали фермерами, будь оно неладно. Вот этим всю жизнь и занимались.

Старик уважительно кивнул:

– Правильная у вас работа. Полезная. Для всех.

– Ага, кто не знает, тому, может, и полезная. Да вот только эта польза никому не нужна. Еле-еле в плюс выходили. Дочку в институте выучили, думали, назад вернется, будет помогать, а она умней оказалась. Осталась в городе. Обосновалась, замуж вышла. Парень, муж ее, оказался нормальный. Дочку в ветеринарную службу устроил. А сам работает каким-то начальником в ветеринарной клинике или как теперь их там называют, не знаю. Купили квартиру. Прошлым летом приехали к нам в гости, поглядели, как мы с матерью надрываемся, и Виктор, муж дочкин, говорит, что у него такой специалист, как я, в десять раз больше зарабатывает на собаках и кошках, чем мы вдвоем с матерью на коровах. А работают с десяти до пяти, а не с пяти до десяти, как мы в деревне. Вот дочка с мужем и убедили. Говорят: «Хватит корячиться, никто за это спасибо не скажет». В общем, уговорили, чтобы мы с бабкой в город переехали. Прошлой осенью скотину с грехом пополам продали, остальное имущество тоже, здесь квартиру маленькую на эти деньги прикупили, а чтобы не скучно было, еще и дачу. Вот этим теперь по жизни и занимаемся. Пенсионерствуем на теле общества. Практически тунеядствуем.

– Понятно, – протянул сталинист.

Они замолчали.

Мимо прогремела фура, так обдав грязью, что досталось и мне. Я увидел, что стекляшка в окне от тряски сдвинулась, образовалась щель, в которую дуло и залетали брызги. Уговорил тетю Полину поменяться местами. С трудом задвинул эту пластину. Дорога стала поровней. Подпрыгиваний и скачков поубавилось. Снаружи темень и ливень. Ливень и темень. Встречные машины на секунду ослепляли, обдавали грязью и пропадали, оставляя тоску беззащитности. Резиновые полоски на лобовом стекле, попискивая, смахивали ее, даже не смахивали, а размазывали, оставляя ровные дуги из грязи, отчего беззащитность становилась безразличной, всеобщей.