Купить зимнее время в Цфате (сборник)
Шрифт:
– Перед тем, как кошмар внезапно набрасывается на меня, – говорю ему, – я чувствую нечто иное, другую реальность. Я знаю, что принадлежу другому миру, пришел из другого места. Я чувствую, что был уже там. И я знаю все, что происходит и что случится, и еще разные другие вещи. Но нет у меня никакой возможности выразить их. Что-то мне не хватает. Что-то в моем мышлении. Словно бы это дорога в пустыне. И я должен заставить себя двигаться и выбраться оттуда. Не обязательно сразу, можно и позднее. Свет восходит над пустыней, и нет мгновенной угрозы на горизонте пустыни. Но мне тут нечего делать. Я должен выйти в путь. Но не могу. Не могу, ибо я машина, в которой большой мотор работает внутри слабой системы, в которой все детали, тормоза, трансмиссии, управление, сам корпус, все это мало и слабо, и мотор не может работать во всю силу. Каждый раз, когда его заводишь, он совершает несколько оборотов и выключается. Он не может действовать внутри тела, в которое вмонтирован. Иная жизнь заперта во мне. Фрагменты великого повествования живут во мне. Кто их запирает, что их запирает, этого я не могу знать. Я лишь знаю, что они существуют. Их присутствие существует, и я ничего не могу сделать во имя их, кроме того, что упасть в обморок, мучиться смертным страхом перед жизнью, которой живу. Болезнь моя и кошмар мой, как супружеская пара.
Он смотрит на меня, он снимает одну из семейных фото с полки. Кладет на
– Возьми её, – просит он меня, – вложи в коробку, спрячь в ящик стола и извлеки ее, когда тебе будет пятьдесят. Понятие пятьдесят лет не очень понятно. Годы выстраиваются в причинный ряд. Они явно не ясны, лики их стерты. Но сам ряд в будущее выстраивается. И еще много лет передо мной.
– Когда ты откроешь коробку, вспомнишь эту нашу встречу здесь, наедине.
Я слушаю его. Я молчу. Я знаю, хотя и не понимаю. Я знаю, это мое первое освобождение. Наконец-то у меня есть цель, теперь я могу выйти и начать свой путь. Все причинно. Вещь вытекает из вещи. Долгий путь – передо мной. Путь мой из этой комнаты, из этой квартиры, как возвращение сюда через неделю, через год и после. Еще много лет у меня будут встречи с доктором Иаковом. Дневник у него на его коленях. Он продолжает черкать в нем свои предписания. Годами он рассказывает мне то же. Еще и еще раз. И возвращаюсь, чтобы еще раз выслушать его, сидеть в этой закрытой комнате, видеть эти поставленные один на другой стулья, фотографии членов его семьи, висящие на стенах.
За неделю до его смерти я пришел его проведать. В последний раз. Я нашел дверь в квартиру приоткрытой, хотя было позднее время холодного зимнего дня. Он не должен был мне отпирать и я, войдя, увидел его сидящим в кресле в своем белом халате врача, со стетоскопом на шее и дневником на коленях.
– Садись, Даниэль, – сказал он и добавил, – хорошо, что ты сам зашел. Не хотелось мне вставать и открывать дверь, не хотелось опускать ноги со стула. Не хотелось зажигать свет. Пришли ко мне дни без всяких желаний.
После его смерти квартира была продана. Не знаю кому. Думаю, что и запертая комната была продана тоже.
Лестничная клетка
Остался утес, которому нет объяснения. – Легенда пытается объяснить то, чему объяснения нет. Так как основа ее в правде, необходимо, чтобы завершилась она в чем-то, чему нет объяснения.
Сейчас я сижу и размышляю. Размышляю? Да. Сидеть и размышлять. Больше мне ничего не надо. Я и не жду ничего иного. Можно размышлять во имя самих размышлений. Можно сидеть во имя сидения. Мне так лучше. Я и размышляю, и читаю книгу, зеваю, потягиваюсь, прячу голову в ладони, обнимаю ее руками. Просто сижу. Сколько пожелаю. И как пожелаю. Именно как пожелаю. И мне удобно. Очень удобно. Вот сейчас сижу, и никто мне не мешает. Никто не вмешивается. Не так, как раньше. Никто мне не говорит: «подвинься», «иди», «поди сюда», «сделай это» или «сделай то». И еще я открыла: нигде та ьк нельзя уединиться, как в общественных местах. В любом укромном месте кто-нибудь обязательно сунется со своими требованиями. Иное дело общественное место, тут я не вторгаюсь в одиночество другого человека. Тут я, к примеру, сижу на лестничной клетке нашего многоквартирного дома. Нередко ограничения человека оборачиваются в нечто полезное и необременительное. Факт, что люди иногда должны отказаться от какой-то части себя самих, чтобы достичь других частей самого себя. Вот такое удобное изобретение. Это не квартира моих родителей. Это не квартира Рони или Дова, что когда-то принадлежала их напыщенным родителям это и не квартира Иссера, директора школы, который был в меня влюблен, сажал меня к себе на колени, щипал и бормотал мне в ухо «хорошая девочка, хорошая девочка», Что это такое хорошая девочка? Воспитанная, развитая? Выпестованная всей системой образования? Ключ висит у нее на шее, родители ее работают, а система образования, во главе которой уважаемый ее представитель, директор господин Иссер Браслер, воспитывает и любит. Держит ее в клетке школы и также немного щипает за попку. Ясно, и система должна получать удовольствие. Но почему я говорю о каких-то глупостях, все это минуло. Наследие прошлого, как говорят на правильном иврите. Сейчас я здесь. И отсюда не сдвинусь. Точка. Не точка – линия. Длинная, бесконечная. Идет с тобой туда, куда ты движешься. Линия, которая выходит из-под ступенек и идет себе и идет. Как это удобно, быть с тобой и не двигаться с этого места. Быть с тобой всегда в одном месте и не тянуться за тобой без того, чтобы знать, где ты точно находишься сейчас. Где ты сейчас? Я не знаю, да меня это и не интересует. Женился? Уехал? Перешел жить в другое место? Мне абсолютно все равно. Это твой дом, Рони, и я здесь, на лестничной клетке. Отдыхаю. Жду. Потягиваюсь. Зеваю. И есть у меня все время мира. Ничего не горит. Как я уже сказала, тут я с тобой.
Парень, который жил с родителями и братом Довом всю жизнь в одной комнате. Два парня двадцати семи и двадцати восьми лет, спящие в одной двуспальной кровати, как малые дети. Что поделывает сейчас Дов один в комнате, если Рони уехал? Да какое мое дело. Я не уйду отсюда. Из-за Дова я не покину это место. У него будет все в порядке. Я знаю, что у него будет все в порядке, с того раза, когда мы остались вдвоем, потому что надо было идти в театр, а Дов не мог, ибо должен был готовиться к экзамену, а я вдруг почувствовала себя плохо и сказала Рони: «Бери билеты, иди в театр с родителями». Ему стало стыдно. Неудобно. Можно подумать, человек все годы живет с родителями и не может пойти с ними в театр. Они ушли, как я и думала. Через некоторое время у меня прошло головокружение, и я пошла в ванную, чтобы вымыть лицо, вернулась, а Дов сидел у стола из ДСП, этакой подделки под дерево, сидел и писал своим неразборчивым почерком. Я приблизилась так, что лицо мое почти коснулось бумаг, а он продолжал писать. Колечко моих волос упало ему на лоб, и он его не убрал. Я немного подвинулась, как будто наткнулась на него, а, в общем-то, хотела как соскользнуть на него, увидеть, как он отреагирует. Я и скользнула так, по диагонали, и оказалась у него на коленях. Вначале он как окаменел. Я чувствовала, как колени его упираются мне в попу. Затем он расслабился, мышцы смягчились, а ноги так и остались подо мной, по диагонали. Я не хотела свалиться с его ног, схватилась за его бедро. Положила голову ему на плечо. Волосы его и щетина на лице щекотали меня. Оба молчали. Потом я почувствовала, как рука его начала путешествовать по мне. Я не стала мешать его руке. Рука прошла под моей рубахой, и соски мои напряглись ей навстречу, как будто соски самостоятельны, но так они всегда себя ведут. И пошла за ними, и злилась на себя, что для такого дела, для плоти, я делаю все тихо. Словно это другая внутри меня, которая там всегда еще со времен, когда я была маленькой девочкой, вскакивала во мне, смеясь и делая все, что ей заблагорассудится, а я оставалась в стороне полная изумления. И боли. И в то же время я радовалась, что рука его переходит от соска к соску, ибо
Размышления мои о Боге, и об ангелах небесных, и о сатане, которые там, на небе, совсем запутались. Один вошел в область другого, облекся в его форму, и невозможно узнать, где Бог, и кто сатана, и на чьей стороне ангелы, и я прихожу навести порядок, вернуть каждого на свое место, чтобы был тот, к кому можно обратиться, кого попросить, кого умолять, кого обвинять, перед кем плакать, как я плачу сейчас, тихо, про себя, на этой лестничной клетке, по которой всегда лишь проходила мельком. Лестничная клетка, которая теперь принадлежит лишь мне, и никогда я ее не оставлю. И вот так, плача, я вовсе не уверена, что хочу навести порядок, что я и вправду хочу, чтобы слезы мои дошли до определенного адреса. Я вовсе не уверена, что хочу навести порядок на небе, даже если я могу, хотя и это вовсе не ясно. Может, я лишь хочу размышлять. Только сидеть и размышлять.
Всегда, когда мне хотелось размышлять, я шла на море, которое, по моему, самый большой подарок людям. Брала я с собой складной стульчик, что обычно стоял заброшенный в темном углу, бутылку воды, шляпу, даже ночью брала шляпу, и шла себе, независимо от всех, и никто на улице не обращался ко мне. Идет себе по улице девушка, о которой никто не может сказать, что она некрасива и не привлекает внимание, глаза у нее сильные, острые, не глядят в каком-то определенном направлении, и ясно, что у нее все в порядке, и она идет в какое-то место, навстречу чему-то, ибо иначе, зачем ей складной стульчик и бутылка воды, люди шагают рядом с ней, смотрят на нее или не смотрят, но никто из них не обращается ко мне, не спрашивает, словно бы между нами какой-то барьер. И тогда я сказала себе: запутались ли они там, на небе или нет, доходят ли до них мои мысли или нет, не знаю. Но я знаю, одно: запутались они там или не запутались, меня они охраняют. И мне хорошо и покойно. И даже сейчас, даже если я плачу иногда, когда сижу здесь, я знаю, что они меня охраняют. Все в порядке и так будет всегда, даже если я немного поплачу. Не мешают мне там и не портят мне ничего. Словно Бог, даже если и запутался с ангелами и сатаной, сотворил эту лестничную клетку в шесть дней Творения.
И вот сейчас я сижу и размышляю. Так тихо сижу я. Наконец я остановилась. Люди входят, выходят. Кажется мне, и свет изменился, слабеет, вероятно, время вечернее. Ночью включают свет автоматически, он вспыхивает и гаснет, так мне кажется. Я гляжу на них из-под ступенек, я вижу их, а они меня нет. Они чешутся, они вправляют рубаху в штаны или поправляют юбку. Они что-то бормочут себе, они молчат. Они опускают сумки и вздыхают, набирая в легкие воздух. Снова подымают. Незнакомые мне дети играют в углу, потом поднимаются к себе готовить уроки, есть, спать. Ходят. Все время тишина нарушается, толпа поднимается или пускается и снова тишь. Я могу все это не замечать и даже с легкостью. Мне достаточно книг, которые я принесла с собой, и моих размышлений. Рони, дорогой, хотел, чтобы все было в порядке. Родители его, Двора и Моше, ушли в мир иной, остались лишь их портреты на стене. Но даже после того, как они превратились лишь в портреты, он продолжал говорить с ними. Однажды в шесть утра взял меня на кладбище, посмотреть на две таблички с именами «Моше» и «Двора». Может, хотел таким образом показать им, что мы все еще вместе. Но он устал там и замолк. А Дов продолжал смотреть на нас со стороны и молчать. Может все дело в Михаль. Может Рони думал, что с ней более все в порядке, чем со мной. У девушки все в порядке. Родилась здесь, твердо двумя ногами стоит на земле. Следить будет за их сыном, как полагается. Не знаю. Может, это был протест Рони против того, что я сидела на коленях Дова. Хотя мы ни разу об этом не говорили, он привел Михаль, и я ничего не сказала, кроме того, что «Я тебя не оставлю, никогда не оставлю». И он испугался, хотя я и не намеревалась его испугать каким-либо насилием. Я хотела сказать, что все это глупости. Что глупость то, что у него между ног и у меня между ног, и что люди с этим делают, все это – глупости. Вообще. Можно с этим. Вводят, выводят. Однажды я встретила одного, который даже сделал операцию, вложил такие маленькие железные шарики, чтобы у него крепче стоял. «Нет разницы, – хотела ему сказать, – нет разницы в небе и на земле, и не важно, кто кому ввел. Важно лишь, что мы решаем, что это мы. Мы, и точка. И нет никого более. Даже Бог на небе не выступает против этого решения. Сатана иногда сердится, хочет все испортить. Иногда его попытки успешны, вероятно, потому, что там, на небе, всё смешалось. Но кто упорно продолжает держаться своего выбора, продолжает, потому что так решил, ибо так должно было быть и есть всегда, кто упрям, добивается цели.
Никто не выступает против него. Никто не испортит ему ничего. Просто не сможет испортить.
И я тогда взяла свой складной стульчик, книги и пришла к тебе. Не поднялась наверх проверить, вправду ли ты ушел или нет. Это неважно, если для того, чтобы у тебя все было в порядке с портретами, которые остались на стенах в твоем доме, все в порядке с тем, что они тебе отвечают, ты пошел к Михаль. И это ничего не меняет, ибо я здесь. И здесь останусь. Сидеть. Отдыхать. Я не поднялась в твою квартиру, узнать, что происходит, там ли ты. Осталась внизу. Осталась на лестничной клетке. Открыла свой стульчик, уселась, спряталась под ступеньками. Не хотела никому мешать. И не хотела, чтобы задавали мне лишние вопросы. Я знала, если ты захочешь, придешь. Если захочешь, найдешь меня.