Купить зимнее время в Цфате (сборник)
Шрифт:
Нищенка покупает чипсы. Кто платит? У нее свои счеты с продавщицей? Вклад от накоплений, милостыни, собранной за день? Этого он не знает. Но лицо ее очень молодо, полно жизни в свете лампы над лотком, и даже отсутствие двух зубов не умаляет красоты ее улыбки и вообще лица. Осталось еще несколько минут до отхода парома, и он проходит быстрый урок у этой девушки-ребенка-женщины. Вот она опускает свои узлы у лотка, пластиковую корзину, раздутую от груза. Два мешка. Обеими руками обхватывает сосиски. Чипсы не заказывала. «Гидеон, Гидеон, что с тобой будет?» – говорит он себе громким голосом, не спрашивает, несмотря на явный вопросительный знак в конце предложения, которое на иврите звучит весьма странно, и она что-то говорит ему, явно не относясь к незнакомо звучащим словам. Мелодична ее речь, это бормотание. Это не немецкий, а литовский. Когда-то этот город был немецким. Теперь – литовский, и девочка эта из них. Чего вдруг он протягивает ей руку? Почему они пожимают руки друг другу? Рука ее липка. Не от сосисок или чипе, которые она сжимает в другой руке, а от грязи, налипшей за целый день, а может, и за много дней. И при всем при этом руки очень приятны, откуда он это знает? Ведь жмет лишь одну руку. Хочется ему пожать ее обе руки и не отпускать
Нельзя ей продолжать сидеть на трапеции. В стене несколько дверей. Следует снять ее оттуда и убраться. Конечно же, двери можно открыть. Если за одной из дверей комната с постелью, отлично. Если тишина будет продолжаться, еще лучше. Я удивляюсь тому, насколько мне все равно, чья там комната, чья постель. Кто придет туда? Кто уйдет отсюда? Мне все равно, пока мы здесь вместе. Чтобы весь этот рассказ продолжал существовать, мне необходимо так немного, так мало важных вещей, за исключением одного: обещания не оставлять ее я не могу нарушить, и не из моральных соображений, а оттого, что она сидит здесь, на трапеции. Это факт, сейчас, здесь. Здесь она сидит. Напротив меня. И не я сделал эту трапецию. И не я привел ее сюда. Нас обоих сюда привели. Я должен продолжать. Вряд ли я огорчен тем, что это факт. Вот я ставлю высокую лестницу на колесах от края помещения к трапеции. Вот я поднимаюсь по ней. Мы сближаемся, еще немного, и коснемся друг друга. Груди ее велики и красивы. Быть может, даже слишком велики. Что-то меня мучает. Когда груди слишком велики и как бы лежат на животе, это выглядит не очень красиво. Что-то в этом гротескное, что-то от анекдотов о бабушках, которые вправляют груди в трусы. Сейчас они красивы. Руки ее нежны, но пальцы коротки, ногти не ухожены. Она их обкусывает. Дурная привычка, но и без нее они испорчены, короткие и квадратные, и тут ничего изменить нельзя. Ноги ее неплохи. Но худы. Очень. Кажется, бедро ее могу охватить несколькими пальцами, как, к примеру, мышцу крепкого мужчины. Не более. Раскладывание ее членов в некую систему, учит меня, насколько тяжело мне принять ее как цельную женщину. Но такова она. Цельная, одна женщина. Особенно сейчас, когда сидит на трапеции и слезы текут из ее глаз. Глаза у нее голубые. Несомненно, голубые. Но немного водянистые. Немного серые, в общем-то. Что она хочет? Никогда не думал, что осуществление моего обещания может облечься в форму помещения со столь высокой трапецией. «Ну, слезай уже. Я жду тебя», – говорю я ей, за неимением слов, более успешных и убеждающих. Я действительно хочу, чтобы она спустилась. Я остаюсь с ней здесь.
Гидеон молчит, словно онемел. Он не думал, что встретит ее. В общем-то, он и не знает, что скрывается за ее грязной юбкой, рубахой и свитером, и кто знает, сколько еще слоев одежды на ней? Он может представить себе эту грязь. Он может представить себя, моющего ее мочалкой опять и опять, осторожно, чтобы не спугнуть эту малую напуганную зверюшку. Где он ее будет мыть? Как объяснит ей, что он от нее хочет. Нет сомнения, что тело ее с изъяном. Кривизну ее ног он видит даже из-под юбки. И это дело пропащее, тут ничего исправить нельзя. Изъян от рождения? От плохого питания? Какой-то аварии? Несколько голов разделяет их. Она слишком мала в сравнении с ним. Это создает между ними разрыв, глубокий и постоянный. Можно и ошибиться в величине этого разрыва вдобавок к отчужденности и чуждости, что между ними. Он не понимает ни слова из того, что она говорит лотошнице. Может, некоторые слова обращены к нему? Не ясно. Ее заикание приятно его уху. Но, может, оно от какой нервной болезни. Если нет, откуда это легкая судорога, время от времени пробегающая по ее лицу, когда она говорит? Он знает, что не должен ее оставить. Нельзя ему оставлять ее здесь, на чужой площади в этом чуждом обоим вечере. Надо отложить отъезд. Вот истинная цель поездки: привезти его сюда, к этой девушке. Ему надо выяснить, откуда она. Добиться попечительства над ней. Она настолько заброшена, что никто не будет возражать, он в этом уверен. Обрадуются чудаку, который решил это сделать. Может, и посмеются над ним. Но он должен ее взять с собой. Вытащить из этой мерзкой нищеты, когда в половине десятого вечера она стоит с половинкой сосиски в руке, а мешки в руках – все ее имущество. Где она будет спать ночью? Он должен попытаться. Алость ее щек ничуть не хуже алости щек принцессы. Зубы можно исправить. Какой чудный изгиб ее вздернутого носа. Кажется ему, если они начнут учиться языку друг у друга, она все поймет. Так он, во всяком случае, чувствует по выражению ее лица. Не уверен, но все же знает, что надо попытаться. А шофер жмет на клаксон, зовет его. Пришло время подняться на паром. Несомненно, они попросили шофера погудеть ему. Он даже не успевает получить чипсы. Лотошница еще готовит их, а паром вот-вот отойдет. Не знает он, какая поездка ждет его. Видно в этот вечер он останется голодным. Она смотрит на него, оторвавшегося от лотка, в последний миг продавщица сует ему пакетик с чипсами. Видно, что они не все успели зажариться. Пакетик обжигает руки, следует обхватить его двумя руками. Нет возможности пожать ей на прощанье руку. И так, с чипсами, он удаляется. Оборачивается. Она смотрит ему вслед. Улыбка разлита по ее лицу. Долг призывает его не отступать, но он изменяет долгу, теряет свой шанс. Что делать. Машина уже начала медленно подниматься на паром. И он, с пакетиком чипе, бежит вслед за ней.
Я и не заметил, как она спустилась, но она в моих объятиях. Вблизи я вижу то, что знал и раньше: она менее красива, чем я думал. Что-то далекое, чуждое в ее серых глазах. Мы открываем дверь, приближаемся, рука в руке, через комнату, к постели, скрытой за ширмой. Комната не очень-то меня интересует, и я не
Эдна строит ковчег
Вокруг невысоких холмов, в полдневной жаре месяца Элул, опустившейся на плантации молодых цитрусовых деревьев, и невспаханные поля, тянущиеся на север, к кубикам домов под красными крышами, застывших в палящем мареве на дальней линии горизонта, тут и там расположены кубы высотных зданий, часть из которых еще строится. В спокойном небе ни облачка. Цельное голубое полотно протянуто над землей.
Лишь южнее забора психиатрической больницы, между корпусом и внутренней оградой, на, как бы, нейтральной полосе виден беспорядок, разбросаны строения с вырванными окнами, обломки бетона, следы сооружений чего-то, что, вероятно, было сельскохозяйственной фермой, ныне заброшенной, среди сухих кустов хлопка и репейника, закрывающий от взгляда весь участок. Но за забором, домики больницы словно бы возникают один из другого, как ноты, вырвавшиеся из нотного стана, растут и распространяются с некой избалованной леностью по всему листу, ибо таково пространство этого клочка земли: умеренно возвышающийся холм, без резких склонов. Так и поставил кто-то эти одноэтажные домики на коричневую почву вдоль этого пологого холма, взобраться на который ни составляет труда, ни для человека, ни для животного. Освещенные корпуса поставлены с той же осторожностью, с какой асфальтированные дорожки захватываются травами; они, легко изгибаясь, вьются между домиками, так, что никогда не соскользнут к бугристому пространству песков, которые, и являются настоящей границей места, нейтральной полосой до внешнего забора.
Шаги обитателей заведения и посетителей не потревожат песков, только дикий пырей и полчища висящих на нем улиток, не относятся столь уважительно к ним и ползут, куда их душа пожелает.
Гигантский фикус состоящий из множества стволов, которые соединились в течение многих лет один с другим, и если у дерева есть сны, то все эти стволы, как один сон, переходящий от одного ствола к другому, удлиненный, полный напряжения, выпуклостей и горбатых изгибов, как и сами стволы, которые соединились, поддержанные землей и переплетающимися над почвой корнями. Ибо сны стволов принадлежат этому гигантскому дереву, как и полчища мух, захваченные в коричневые ловушки, висящие, как фонари, оставшиеся от праздника, забытые в низкой гуще ветвей, да и полураздавленные плоды на земле, в тени, где сидит жирная кошка в черно-кричнево-желтых пятнах и ест что-то, что швырнул ей кто-то из посетителей, которые прятались от полдневного жара в тени дерева. Сидят они на скамьях у деревянных столов, на которых остатки пищи и пятна грязи. Сидят, делая вид, что не слышат странные крики и голоса, внезапно, без предупреждения, несущиеся из одного из приземистых зданий и так же внезапно прекращающиеся.
Так живет заведение, повернувшись спиной к домикам с красными крышами, отодвигающимися с годами от горизонта. Словно место это отрезанное от всего мира высоким двойным забором, считает своей и нейтральную полосу между двумя рядами сетчатого забора, с юга, полную железного хлама, который сбрасывали сюда в течение многих лет ржаветь и разлагаться в пекле дня и холоде ночи, следы которой ощутимы даже в жаркий полдень месяца Элул, в клочках бумаги, желтоватой от высохшего кала, в использованных презервативах, еще полных спермы, которые были вышвырнуты через забор или побывали в руках тех, кто проник на эти нейтральные земли и исчез.
Проходя через двойные железные ворота, с электронным управлением, первым делом замечаешь брюхатую водонапорную башню, западнее, на вершине холма, возвышающуюся над всеми зданиями и полускрытую единственным здесь двухэтажным корпусом третьего отделения, в окнах которого развеваются занавески под всегда дующим здесь неизвестно откуда ветром. Следовало бы разобраться с этой водонапорной башней, неизвестно на каком основании обитающей здесь, между низкими бараками, омытыми светом и покоем, и слабыми, но отчетливыми тропинками между навесами из пластика, в этой юдоли скорби, дающей приют больным и нуждающимся в помощи.
Обитателей можно увидеть, идущих цепочкой, с утра до вечера, тянущих ноги, придерживающихся, словно бы вслепую, круглых железных поручней, протянутых с двух сторон вдоль всей длины прогулочных дорожек, позволяющих им двигаться без помощи. Дойдя до края поручней, они оборачиваются и возвращаются по той же тропе. А в тени дерева сидят те, которых высокий и плотный медбрат, один из хозяев этого заведения, в котором он сам и работает, чтобы иметь заработок, и одновременно самому следить за порядком, подкатил на инвалидных колясках по просьбе посетителей.
И Эдна не была бы здесь, если бы не тот же крепкий парень в шортах под белым халатом, в сандалиях, громко стучащих во время ходьбы. По его походке можно было предположить, что время в его руках, и он идет в этом желтом свете, который лежит на всем, исключая центральный вход. Медбрат входит и выходит из него, явно не оценивая каждый свой шаг в сотни шекелей, накапливающихся на счету его семьи, которой принадлежит это место, а направляется без всякой задней мысли к трем детям, играющим в мяч. Высокий подросток с кривой шее, теряющий мяч каждый раз, когда ему швыряют, к радости толстенькой своей сестрички, кричащей: «Снова проиграл, снова потерял очко», и малышки в праздничном платьице, болеющей за старшую и низким голосом ведущей счет. Они приехали к деду, который сидит, и ест, и запах нечистот идет от его шорт цвета хаки, несмотря на предохранительную прокладку под ними. И толстые пальцы его ног в синих сандалиях недвижны под столом, как и его лицо над столом, и трудно вообще понять, вкусна ли ему пища или это просто механическое жевание. Если бы ты не знал, что это внуки пришли проведать деда, в голове могла бы возникнуть мысль, что и дети принадлежат этому месту, как часть его наследия, и будут продолжать игру и после того, как жена старика и дочь, низкорослые и плотные, как и он, встанут и пойдут с ним вдоль двора, туда и обратно, под солнцем, не обращая внимания на ужасный запах, идущий от него, или делая вид, что не обращают внимания, пока не истечет, по их мнению, время визита, и соберут они все в синюю порванную сумку, и кликнут детей визгливыми грудными голосами, и спустятся все вместе по песчаному склону к южным воротам. И когда услышит сестра их голоса по аппарату связи, прикрепленному к воротам, откроет их, и две женщины с тремя детьми исчезнут, как и не были.